Я думал — лопну.
— Бисквиты? Что ты несешь, несчастный! Похож я на тех, у кого сухарей мешки? Похож?
— Позвольте, — пискнул комарик озадаченно. — Позвольте, зачем тогда Павлик с Тимой затеяли шмон и лезут к вам в трюм?
Волосы поднялись дыбом, я взвыл и, не разбирая ступеней, вылетел наверх.
Чумазые оборвыши, высунув от усердия языки, возились у трюмных люков.
Когда вода выкипела и от ведра с картошкой повалил ароматный пар, я скомандовал:
— Гоп-компания, мыть руки!
Потом мы взапуски лопали картошку, прямо в кожуре макая ее в серую, подванивавшую керосином соль. Картофелины были горячие, рассыпались во рту. Пир! Не забуду я этот пир в Котласе. В том городе, чье имя повторялось в те дни штабными донесениями, летело в эфир с антенн радиостанций, по телеграфным проводам: «Взять Котлас!..» «Защитить Котлас во что бы то ни стало!» Мы смаковали картошку, дымил головнями костер, пахло кругом древесной гнилью, каменным углем, и сирены пароходов спорили с паровозными гудками, и где-то здесь же, в Котласе, стуча топорами, плотники сколачивали станки для орудий будущих плавучих батарей. Не касалось нас, что матросня метет клешами пыльные улочки, плачут на пристани грудные младенцы, пассажиры, высаженные с пароходов, напрасно давятся у окошек касс — движение судов по Двине прервано военными событиями, — мы объедались картошкой и были счастливы.
Отвалился от ведра Тимка:
— Больше не лезет.
Павлик облизал пальцы и прищелкнул языком:
— Кабы запыжить краюхой, на неделю вперед был сыт!
Один бесенок давится да ест, больше других оголодал.
— Барчук, — пояснил Павлик. — На еду господа ужасть солощи. Ты его поспрошай, Сере-га. Травит Славка, будто он шоколад пил.
— Я не лгун, — запищал комарик. — Мама заставляла пить шоколад. И декохт, — добавил он упавшим голосом. — Тетя Аня находила, что у меня слабые легкие. А папа привозил ананасы от Елисеева. С зелеными хвостиками. Он был старшим офицером на крейсере.
Гоп-компания примолкла. Тимка нацарапал в швах кармана табачных крох, свернул цигарку и закурил.
— Спасибо, — качнув головенкой, сказал Славка-комарик и полез целоваться. Не отстал, пока не почмокал меня в обе щеки.
Тима сосал цигарку, пряча ее после каждой затяжки в рукав. Как самый старший, мальчуган держался независимо — рыжий, губастый, на ногах опорки.
— Длинный все ж таки темнит… Хы! Отпустят сухари и сахар без охраны… Хорош гусь: мы шмон веди по баржам да чтоб по железным и шкиперенком был пацан, а сам сутками на квартере прохлаждается и ноги в потолок!
— Не свисти, — сказал Павлик. — Длинный ночами выходит на дело. Загнемся мы без него.
— Уйду, — мрачно выдавил Тима. — Я волю люблю, хозяева мне без надобностей.
«Ищут… ищут», — в такт ударам сердца билось у меня в мозгу. Нет сомнений, ищут мою баржу.
С берега мы перебрались на причал. Лежим, загораем. Я боялся выдать себя и, напуская равнодушие, выспрашивал ребятишек, кто они и откуда.
— Мы в Питере сошлись, — охотно отвечал Павлик.
— Без родителей, — пояснил Тима.
— Батьку на фронте убили.
— А моя мамка померши с голоду…
— Мы сговорились уехать в Америку. А вместо Америки осели в Котласе.
— Золотник где? — приподнялся на локтях Тима. — Не к Длинному утек наушничать? Слова не скажи, передаст и от себя прибавит.
А, плевать… — он щелчком послал окурок в воду. — Шпана мы или кто? Найдется хозяев: сегодня — Длинный, завтра — Короткий.
— Ребята, а Длинный — это кто? — спросил я.
— Кто-о? — скривился Тима. — Лучше у себя по карманам почапай. Золотник, сказано тебе. Мал, да дорог.
Я спохватился. Точно, нет ключей от кубрика! Меня затрясло. Ворюги! Я к ним с открытой душой… Ой, лопух!
— Золотник! — Павлик откровенно завидовал. — Не заметишь, как нос у тебя промеж глаз стибрит! Талант у него. Думаю, что с шоколаду, если не врет, падло.
То-то Славка лез ко мне целоваться… Я и рассыропился, и расчувствовался! Ну, мал да дорог, держись за уши. Однако не успел я и шага сделать, как с шаланды кубарем скатился клубок лохмотьев. Славка визжал и несся прямо на меня, выставив кортик в худых лапках.
Он бы запорол меня: визжал и целился кортиком в мой живот. Тима подставил ногу, Славка упал. Кортик звякнул и провалился в щель настила.
— Папин кортик… Я узнал! Щербина на рукоятке! Где папа? Куда девали папу, хамье?
— Буржуенок, — пробурчал Павлик, пятясь к бурту бревен. — Тю-ю, припадочный. Макнуть его в воду, может, очухается?
Сзади раздался внезапный окрик:
— Что здесь происходит?
Какой-то дядька, судя по брюкам-галифе и кобуре на поясе, военный, торопился к причалу.
— Легавый! — ахнул Павлик. — Тикай, бражка, мильтон топает!
Тима сгреб Славку за шиворот и поволок прочь, подбадривая оборванца пинками.
— Шагай ножками, Золотник. Канай, а то прибью!
Я, краем глаза поймав, что ключи от кубрика в замке, поспешил навстречу милиционеру:
— Ничего такого, — объяснил. — Беспризорники подрались.
Хромой Сильвер
— Едемский, что ль? Предъявляй документ.
Рукавом он промокал потный лоб. Из расстегнутой кобуры выглядывала рукоять нагана.
— Нету документов.
— У всех нету, блюди тут с вами революционную законность! — распалился милиционер. — Зачем шпану отпустил?
В минуту я от него устал и устало попросил:
— Мне нужен Урпин.
— Кем ему доводишься? — страж порядка кинул в меня подозрительный взгляд. — Свой или так понадобился Урпин, по службе?
— Свой, — сказал я. — Племянник.
— Спрос на Урпина, — вымолвил милиционер поотходчивее. — Да на тебя, кавалер, тоже спрос! — Он подмигнул, распустив пухлые губы в ухмылке. — Эй, барышня, ну-ка, покажись.
Из-за бревен показалась… Виринея!
Гора с плеч, дышится легче и небо стало светлей — теперь я точно не один. Одного мы с ней поля ягоды. Сколько раз я вспоминал на вахтах: кабы Вирка была в рейсе…
Я шагнул ей навстречу — и словно запнулся. То была конечно Вирка: знакомый домашний сарафан, камышовая кошелка для беготни по лавкам. Ее белый платочек на рыжих волосах… Но это не ее глаза, плотно сжатый рот и жалко вздрагивающий подбородок! Ее качает, едва на ногах держится! Не поддержи я, упала бы.
— Полусапожки жмут, — пролепетала она жалобно.
— Фу-ты, — полусапожки! Не знал уже, о чем думать… Полусапожки!
Я усадил ее на бревно. Заслоняя собою от милиционера, принялся разувать. Полусапожки-то разные! Один черный, другой коричневый, и оба на правую ногу.
— Ну, Виринея, — шипел я. — Ну-у… Дернуло тебя обуваться на босу ногу да в разные ботинки…
— Я вас с Алексей Николаевичем искала.
Вот-вот, всегда оправдается.
— Искала, да? Пехом шлепала до Котласа? На что ноги похожи?
Милиционер вмешался:
— Не очень-то разоряйся, беженка она, имей вниманье.
— Что вы, он всегда бесчувственный! — губы у Вирки изогнулись подковкой и слезы тут как тут. Обижают ее, бедненькую, приголубьте ежа рыжего.
Я смотался на баржу, черпнул забортной воды и с ведром в руке предстал перед плаксой.
— Суй ноги в воду, отойдут…
— Эх, ребята, ребята… — Милиционер погрустнел. — Побудешь с вами: войны нет, забот нет. На том вам, ребята, спасибо! Да смотрите в оба: Котлас — у нас варежку-то не разевай.
Застегнул кобуру и ушел.
Остатки картошки я скормил Вирке.
— С утра, Сережа, крохи во рту не было. Чего я в Архангельске насмотрелась, если б ты знал!
Увел ее в кубрик.
— Ночью и то по причалам ходила, Сережа, искала.
Я молчал. О чем говорить человеку, бежавшему в разных ботинках, только не оставаться у Сатаны и либавской вдовы.