Их взяла — пал Архангельск!..
Сказал Вирке, что отец ранен.
Легла Вирка, щеку пристроила на ладонь.
— Сережа, ты не беспокойся, я госпиталь найду. Не пустят — добьюсь. Назовусь дочкой, — это ничего? За вранье не считается?.. А твоего дядю Костю не видела. Он нынче в ЧК, вот!!…
Почмокала она сонно, свернулась калачиком.
Золото — не девчонка. В госпиталь сбегает, отца навестит. Узнала, что Урпин в ЧК работает. И мне забот меньше.
Я укутал Вирку отцовским плащом-дождевиком и каюту запер за собою на ключ. Пусть отдыхает, успеем наговориться.
С вечера посвежело, заподувал ветер.
Баржа, ласкаясь, терлась бортом о причал.
Связались ниточки в узелок. Понимаю, догадываюсь, почему пущен был груз по реке, в барже, считай, без охраны, а выбор — кому вести баржу, — пал на моего отца. Я-то случайно попал в переплет. Не готов был к испытаниям, какие свалились на плечи, и оракул, с детства верный, не подсказал.
Но что если я прибедняюсь?
Были — домик в Кузнечихе, чиненый-перечиненный карбас, вылазки с отцом на рыбалку и в лес, костры под нависью хвойной, ночной…
Немало у меня было, нечего прибедняться!
Только буду ли я прежним-то? Не остался ли я, прежний, у того зеленого угора, с которого махал белый платок?
Поскуливая, подобралась ко мне бездомная хромая собака.
Чего дрожишь, песик? Давай не скули. Мы с тобой ровня, раз ты бездомен, как я, и я стерегу добро, как пес. Хром ты — значит Сильвер. Не прочь подружиться, Сильвер. Не ластись, полно. С некоторых пор не выношу тех, кто льстит и лижется. Последнее им отдашь, да они тебе же кишки норовят выпустить. Папиным кортиком, семейной реликвией! Папа, знаешь, патриот, у него обязательства, он всегда прав и может утопить ребенка-несмышленыша, перебунтовать пьяных мужиков…
Днем, обойдя причал, я нашел, что забор, ограждающий пустырь, — сущая дрянь. Столбы вкопаны мелко, зимой их вымораживает, и они стоят вкривь и вкось. Ворота я затворил, для надежности подпер бревном.
Отыскалось уютное местечко. На бревнах, на самой верхотуре. Обзор хороший. Зато не зевай. Чуть забудешься, и загремишь за милую душу вниз, так как кора бревен подопрела, лезет, как чулок.
Таскался за мной хромой Сильвер. Вместе мы взобрались на штабель.
Пес иногда предупреждающе ворчал. Падало сердце: смена? Идет моя смена?
Ночь накатила пасмурная. Дождь затуманил залив.
Появились люди. Трое в лодке.
Речники, вероятно. Один в капитанской фуражке. Пристали они к пустой барже. Понадобился, видно, порожняк…
Недолгая возня — люк откинут.
Речники, больше некому.
Сильвер дыбил загривок. Мышей, что ли, псина чуешь?.. Я зевнул. Э-эх, храпака бы задать.
— Едемский! — окрикнули с баржи.
Неужели речники — моя смена?
— Я! — меня будто подкинуло с места. — Я здесь!
Нечего подскакивать было на подопревших бревнах: загремел я вниз вместе с собакой. Но это меня и спасло — сверкнула вспышка, от бревна, где я только что торчал, как курица на насесте, брызнула щепка.
Ободрался я, насадил синяков. Пес, остервенело лая, кинулся к причалу. Я пополз, укрылся за могучей лесиной, брошенной у штабеля, и достал маузер, теплый от тела.
Первая гильза, выщелкнутая выбрасывателем, обожгла щеку. Второй выстрел был удачнее. Во всем, видно, навык нужен.
Пес завизжал — уже возле баржи.
Ах, лопух, опять по дешевке купили! Бандитов за речников принял. И нажимал спуск, ловя на мушку маузера мечущиеся по барже фигурки: получайте наличными! Пришел и мой черед!
За спиною затрещали то ли доски забора, то ли ворота.
— Шуруй, племяш… Шуруй! — знакомый голос.
Урпин? Дядя Костя?
Пустырь, оказывается, был оцеплен: недаром пес щетинил холку.
Я опустился перед ним на колени. Корки не досталось Сильверу, всего только доброе слово, но он ринулся защитить и принял пулю, предназначенную, возможно, мне.
— Хватит, хватит, — дядя Костя силой отвел меня в сторону. — Сбегай на баржу, девчушка стучится, кулаки, поди, отбила.
— Ну-да… — я не узнавал собственного голоса. — Ну да, из пушки пали, не проснется. Не первый год Вирку знаю. А постучится — тоже не убудет!
Урпин взял у меня маузер. Взвесил пистолет на ладони, вздохнул и, помедлив, отдал.
Качалась на волне лодочка, баюкала убитого. Упал у руля, свесил над водой голову. Второй валялся на барже, третий — на причале…
— Мы по ногам били, живьем хотели взять, но ты положил их, Серега…
Как понять — упрек это или похвала?
Отрывисто гудел на реке буксир, с путей отзывался ему паровоз.
— Ну, запомнится ездка-то? — спросил дядя Костя.
— Спрашиваешь!
— Вот и забудь… Ездка была как ездка, баржа шла, скажем, под углем. Усек?… О грузе не волнуйся, конвой выделен надежный.
И как по заказу, в дальнем конце пирса показались матросы, человек двадцать, с ними двое-трое гражданских и высокий военный в кавалерийской шинели до пят.
Смена. Дождался!
Почему-то, однако, было мне грустно…
После смены
При разгрузке удалось наконец воочию убедиться, какие сокровища скрывала баржа — обшарпанная наша шаланда с сигналами на мачте:
«НЕ ПРИСТАВАТЬ! НЕ ЧАЛИТЬСЯ!»
Собственно, эти предупреждения, как бы ни были грозны, ничего особенного не значили, настолько они примелькались на Двине, носившей в то лето десятки, если не сотни судов со снарядами и взрывчаткой…
Бруски золота в ящиках. Опять ящики, окованные стальными полосами, и тоже с желтым металлом. Замшевые мешочки с монетами, ради удобства транспортировки, упакованные в брезентовые кули с сургучными нашлепками, свинцовыми пломбами на шнурках. Снова увесистые тюки, ящики, кули и снова орленые сургучные печати.
Прежде всего осмотрели ящик, разбитый Петрухой. Червонцы, гульдены, франки. Еще и еще скользкие тяжелые кружочки с вычеканенными силуэтами императоров, королей…
Приемку вел старик, видимо, прежний еще банковский служащий, ныне государственный контролер. Где такого и откопали! Мандат он предъявил московский, со штампом в углу: «Рабочее и Крестьянское Правительство». Пломбы, разве что на зуб не пробовал, измучился и всех замучил придирками и брюзжаньем. Рыжий, толстый. Огромными очками, крючковатым носом он напоминал филина и поминутно поучал матросов:
— Перед вами государственное достояние, будьте аккуратны!
Легко говорить, сидя за столом, но попробуй-ка на своем горбу перетаскать такую прорву груза! С ног валились матросы.
Как водится, один тюк — в тюках большей частью размещалась иностранная валюта и акции — затерялся. Старого служаку едва не хватил удар, когда пропажу обнаружили под столом, где я вел свою бухгалтерию.
— Это же дороже золота! — плачущим голосом взвыл филин, очки подпрыгивали на его носу. — Любой банк мира каждую из этих бумажек оторвет с лапочками и выдаст под нее какое угодно обеспечение.
Итог я подбивал на конторских счетах. К завершению перевалки золотого груза с баржи в трюм парохода так устал, что спина переламывалась.
— Поздравляю, милостивый государь, — торжественно провозгласил старик, протягивая мне сухую дрожащую ладошку.
— С чем? — я отвел глаза.
Был я пуст. Напусто пуст. Ни прежней грусти, что все кончилось, ни облегчения — все-таки кончилось.
С баржи золото перегрузили в трюмы парохода, на этот пароход перешел и я. Теперь за груз отвечала крепкая воинская команда во главе с моим старым приятелем Димой Красильниковым. До командира уже дослужился Дима. А я сдал содержимое баржи и остался вроде бы в стороне.
Мама — в Архангельске. Отец — в госпитале. Заботу о Вирке взял на себя дядя Костя. Кому я теперь особенно нужен?
Плыли в иллюминаторе зеленые леса, алебастровые кручи правого берега, стонали чайки.