— Ложь!
— Вы не верите мне... мне?..
— Не суйся не в свое дело, птаха малая.
— А вы не смейте обижать меня, не смейте!..— прикрикнула она и горько заплакала, привалившись к жиденьким перилам.
— Ну-ну, перехватил, каюсь,— примирительным тоном сказал Леонид и, слегка прижав ее к себе, покровительственно провел рукой по худенькому ее плечу.
Так они постояли рядом несколько минут: он — высокий, угловатый, а она — тоненькая, беззащитная, ну, совсем еще подросток. На прощание Леонид расчувствовался, погладил ее ласково, как сестренку, по голове, взял вытянутыми пальцами за острый подбородок, близко заглянув в темные доверчивые глаза, чему-то улыбнулся загадочно и быстро, легко пошел в сени. Она подалась было за ним, но дверь уже гулко хлопнула. С этого и началась ее первая любовь.
В тот вечер Зина (ох, эта Зина!) охотно согласилась пойти с Лобовым в кино, долго крутилась перед зеркалом, укладывая волосы, поправляя ослепительно белый пикейный воротничок своего строгого коричневого платья. Настенька сидела в стороне, как полагается несовершеннолетним, и посматривала то на сестру, счастливую красавицу, то украдкой, со значением,— на Леню, несчастного ухажера Зины, и завидовала ей взрослой, женской завистью. А когда они проходили мимо окон, мирно, под руку, болтая, конечно, о разных пустяках, то же взрослое чувство подсказало Настеньке: «Как мало надо влюбленному,— одна, две скупых улыбки через силу, согласие провести время в клубе,— и молодой человек на седьмом небе...»
Прошло еще с полгода. Подозрительно сердечные отношения, установившиеся между Зиной и Леонидом, не давали покоя Насте. Только потом, много позднее она поняла, что сестра очень искусно играла свою роль, чтобы как-то подчеркнуть мнимое безразличие к Егору Егоровичу Речке, усиленно, на виду у всех ухаживающему за Людочкой Жилинской. То была взаимная игра уязвленных самолюбий. А бедный Леня Лобов не догадывался, ничего не знала и Жилинская.
Но этот по существу бесхитростный спектакль начал, верно, надоедать сестре. Зина все чаще, когда являлся Леонид, находила какой-нибудь повод, чтобы уйти из дома, в шутку говоря:
— Посиди, дружок, с моей прекрасной Настенькой. Уверяю, не будет скучно!
И они сидели час, второй, третий, пока мать бесцеремонно не прогоняла их с крыльца. Настя бойко расспрашивала его о новых кинокартинах, особенно любовных, на которые «дети до шестнадцати лет» не допускаются.
Он отвечал односложно,— да, нет,— вечно занятый своими мыслями, ну, конечно, мыслями о Зине. Верно, иногда принимался с увлечением рассказывать ей о военизированных походах, о первых парашютистах Осоавиахима: это был его конек.
Как-то Зина оставила их вдвоем даже на массовке, у живописного ущелья близ Ярска. Был чудный весенний день. Чуть ли не вся молодежь города собралась на берегу Урала, в том месте, где река, загнанная в узкий коридор из диабазовых зеленоватых скал, с яростью и шумом прорывается на запад, к раздольной степной равнине с ее белокаменными казачьими станицами.
Играл духовой оркестр кавалерийского полка. Танцевали прямо на ковыле, очень скользком, как паркет. Леонид не умел сделать и двух-трех па: его ранняя юность совпала с тем неповторимым временем, когда предпочиталось маршировать в защитных юнгштурмовках, с портупеей через плечо.
— Давай-ка лучше пройдемся, Настя,— предложил он ей и, будто ровню, взял под руку.
Она с неописуемой гордостью искоса поглядывала на своих подруг, пока Леня торжественно вел ее мимо круга, в котором лихо, самоотрешенно отплясывали «барыню» низкорослый, бравый кавалерист и толстая буфетчица. Шли молча, любуясь скалами: над ними кружил матерый беркут в сопровождении стайки кобчиков. В бездонной вышине пели жаворонки. И все вокруг было наполнено мелодичным звоном,— казалось, это звенит древний диабаз, усыпанный дорогими изумрудами. Красные, белые, желтые тюльпаны покачивались на упругих стебельках. Распускал серебряные метелки молодой ковыль. Прямо из-под ног, с завидной силой, как с трамплинов, взлетали прыгуны-кузнечики.
— До чего же хорошо...— вздохнув, сказала Настенька. Леонид промолчал, отпустил ее руку, сел на выступ камня, нагретого майским солнцем. Она постояла с минуту около него, чувствуя себя обиженной, и тоже присела рядом. Ее обычная бойкость пропала разом — кругом ни души: позади степь, впереди горы, лишь справа, из-за утеса долетают трубные звуки военного оркестра. Леонид курил неторопливо, наслаждаясь. Он молчал, уставившись в пролет реки, не обращая ни малейшего внимания на свою спутницу. Широкие брови его были нахмурены, губы озабоченно поджаты, продольная ямочка на упрямом подбородке сделалась резче, глубже. «Какое суровое лицо»,— с благоговением заключила Настенька. Стараясь во всем подражать Зине, она одевалась со вкусом — просто, строго. Да это было делать и не трудно — все сестрины вещички постепенно переходили к ней. Вот уж Зинино коричневое платье с пикейным воротничком стало ее собственностью, и туфли — «лодочки», первые в ее жизни туфли на высоком каблуке, вовремя дарованы сестрой. Что еще надо? Чем она хуже Зины? Почему же этот Лобов, парень с гордецой, без конца витает в облаках и не хочет трезвыми глазами взглянуть на жизнь? А еще секретарь ячейки, печатает умные статьи в Ярской городской газете...