Анастасия молча посторонилась. Он помедлил, неловко потоптался на месте, не зная, что еще сказать. Потом излишне молодцевато развернул плечи и мерным, рассчитанным шагом направился в переднюю, к затянутым ремнями чемоданам. На полпути остановился, взглянул через плечо на Настю. О, этот царственный поворот его крупной головы! (Даже сейчас Родион не мог отделаться от своей артистической манеры старого оратора).
У подъезда просигналила машина.
Встрепенувшись, Анастасия выбежала на балкончик, крикнула водителю, чтобы подождал. Родион Федорович подошел к ней, подал руку. Она слабо ответила на его энергичное пожатие. Точно так же они протянули друг другу руки много лет назад, но тогда — с надеждой, а теперь — с разочарованием. Анастасия увидела, как задергалась его щека, как заморгал он левым глазом: забытая контузия все чаще напоминала о себе.
— Ну, поеду,— заторопился Родион Федорович, еще надеясь на какое-нибудь чудо.
— Езжай,— сказала Анастасия.
У него был приготовлен не один вариант последней фразы, но все вышло проще: Анастасия провожала его, словно в очередную командировку.
Потрепанная «Победа», перекрашенная в какой-то неопределенный цвет, затряслась всем корпусом, пронзительно скрипнула и тронулась с места. Обогнув полинявшую клумбу перед окнами, шофер вырулил на булыжную мостовую, и машина скрылась за углом. Пыль долго висела в пролете улицы, медленно оседая на дорогу, окаймленную крохотными, едва прижившимися деревцами. Анастасия долго стояла перед окном, пока не закатилось за лесистой уральской стрелкой негреющее большое солнце и не разлилась в небе полноводная багряная река. Судя по всему, завтра будет ветрено.
Так и не сомкнула глаз до рассвета Анастасия Никоноровна... Опять одна. Кажется и не было этих двенадцати с половиной лет: порванная ткань времени соединилась — нитка за ниточку, и жизнь продолжается в том же бесконечном ожидании чего-то лучшего. Но главное теперь за плечами. Бабий век — сорок лет. На какой-то льготный срок нечего рассчитывать. Нужно жить для ребят. Только бы выстоять в эту пору ранней осени. Как все личное, действительно, быстро осыпается...
Родион Федорович проснулся перед самым Ярском. Поезд то и дело притормаживал у заводских платформ: за окном проплывали корпуса металлургического комбината, крекинга, Южуралмаша, никелькомбината. Скоро центральный вокзал. До чего ж все-таки разросся уездный городок с тех пор, как он, Сухарев, с путевкой укома комсомола уезжал отсюда в Южноуральск — в совпартшколу. Зря не стал военным или инженером. Сверстники его давно ходят в генералах, заделались известными хозяйственниками, иные даже дипломатами. А ему все хотелось повоевать на «переднем крае идеологического фронта». Ненадежное это место — трибуна, чуть споткнулся — и тебя уж никто не слушает. Осталось одно — быть исполнительным статистиком при Егоре Речке.
Поезд местного сообщения сбавлял ход. Родион Федорович взял чемоданы, протиснулся к тамбуру. Он сошел на перрон вместе с вербованными людьми, которых сопровождал разбитной, плутоватый уполномоченный «Оргнабора».
— Не отставайте! — прикрикнул вербовщик на Сухарева.
— Вы ошиблись, я сам по себе,— сказал он докторальным тоном, и болезненно поморщился: «А какая, собственно, разница между мной и простым чернорабочим из его артели».
29
В это пасмурное утро, когда Сухарев, сойдя с поезда, искал попутный грузовик, чтобы добраться до Рощинского, в жизни Максима тоже наступила перемена.
День начинался с обычной неурядицы: литейщики задерживали детали, и Максим пожаловался начальнику цеха. Пока там разберутся, кто прав, кто виноват, придется потерять два-три часа. И чтобы не сидеть без дела, он взялся прибирать вокруг станка. К нему подошел его сосед, молчаливый пожилой токарь, постоял, наблюдая.
— Тебе что, Трофим Петрович?
— Смотрю, как все выслуживаешься.
— Что, что ты сказал?
— Глухим две обедни не служат,— бросил тот на ходу, посчитав за благо удалиться.
Максим привалился к своему ДИПу, опустил руки. Не ожидал он от этого тихони таких слов. Молчал, молчал, и — на тебе — полоснул ржавым словечком по сердцу. За что? Что он ему плохого сделал? Эх, Петрович, Петрович, не нюхал ты пороха, не ползал на брюхе под разрывами снарядов на «шахматной доске» нейтральной полосы. А если сын твой погиб в плену, так при чем тут он, Максим Каширин, чудом уцелевший в Флоридсдорфе? Просто тебе сделалось отчего-то больно сейчас, Трофим Петрович, вот ты и ляпнул, не подумав. Ну да тебе простительно...