Настроение было испорчено. Хорошо, что подали литье, и Максим взялся за работу. Опять эта бронза, которая почему-то тревожит его, будто, напоминая всякий раз о кладбище-музее близ Вены, где он пролежал среди позеленевших памятников до темноты, уже не чая спастись от гестаповской погони... Но делать нечего — надо точить бронзу.
— Максим Никонорович, вас вызывают в горком! — крикнула ему нормировщица Аннушка.
— Вот те раз... Узнай-ка, пожалуйста, может быть, можно после работы?
— Ладно, сейчас спрошу,— Аннушка захлопнула окошко своей конторки, взяла трубку со стола. Максим видел, как она, разговаривая с кем-то по телефону, покорно кивала головой,— кудряшки ее рассыпались, разметались по лицу.— Нет, после работы нельзя! — снова распахнув окошечко, сказала она ему и поманила его к себе.
— Тогда, может, в обеденный перерыв?
— Какой вы странный, Максим Никонорович! Сказано ясно: сейчас же явиться к первому секретарю.
— Ну-ну, иду, иду...— он снял комбинезон, сунул в инструментальный ящик и вышел на заводской двор. Небо прояснилось, кое-где сквозь облака пробивались оранжевые ручейки солнечного света.
До горкома — рукой подать. Не успел Максим собраться с мыслями, приготовиться к ответу на самые фантастические вопросы, как уже очутился в прокуренном горкомовском коридоре. Только сейчас он догадался, что почти взбежал по широкой лестнице на третий этаж, постоял немного у приемной, отдышался. Опять, наверное, эти надоевшие расспросы...
— Товарищ Каширин? Проходите, вас давно ожидают,— приветливо встретила его «секретарь секретаря», как звали ее тут.
Максим взялся за дверную ручку (опять эта бронза!), чуточку повременил. Странно, все его торопят.
Секретарь горкома поднялся из-за стола, пошел ему навстречу. Встала и незнакомая пожилая женщина, которую Максим ни разу не встречал в Ярске. «Приезжая, видно»,— подумал он, бережно пожимая ее руку, мягкую и слабую, как у матери. Секретарь и эта женщина переглянулись, и она сказала спокойно, мужественно:
— Постановлением комитета партийного контроля, вы, товарищ Каширин, восстановлены в рядах партии.
— Как?.. Восстановлен? Я?..— в глазах его стеклянно блеснули слезы. Он попытался плотнее сжать губы, но мускулы обмякли, и все лицо его, суровое, жесткое, с розовым шрамом на щеке и подбородке, сделалось неузнаваемо растерянным. Он никогда не уронил ни одной слезы: ни в окружении, ни на геринговской каторге, ни у свежей могилы отца, но сейчас не мог совладать с собой — тяжкий груз, взваленный на его плечи беспощадным временем, был разом сброшен этой слабой материнской рукой незнакомой женщины.
Вот она взяла со стола красную книжечку, вручила ему, поздравила его. Он принял новый партбилет, взглянул на титульную страницу, где значилось: «Время вступления в партию — апрель 1942 года».
— Все правильно,— улыбнулся секретарь горкома.— Все эти семнадцать лет ты был коммунистом.
— Спасибо,— очнувшись, проговорил Максим.— Спасибо, спасибо вам, дорогие товарищи. Спасибо!..
Секретарь и эта представительница парткомиссии из Южноуральска не находили ответных слов, только встряхивали дружески его рабочую, сильную руку. Не одну тысячу партбилетов вручил секретарь горкома за свою жизнь, но такое и с ним случалось редко.
— Вот, Максим Никонорович,— сказал он, подвигая к нему папку,— видишь, сколько бумаги пришлось исписать...
Максим бегло листал дело. Последней была подшита копия заявления Никонора Ефимовича Каширина, которое, судя по дате, было отправлено в Москву за неделю до его кончины. Отец и мертвым продолжал отстаивать сына...
— Что же я отнимаю у вас время? — спохватился вдруг Максим.— Да и мне пора на завод.
— На завод не ходи сегодня,— посоветовал секретарь.— Иди домой, раз уж такое дело. Я позвоню директору... Ну-ну, успеешь, успеешь наработаться!..— ему хотелось, чтобы и близкие Каширина, долгие годы ждавшие этого дня, не ждали еще до конца смены.
Выйдя на улицу, Максим постоял с минуту у подъезда, веря и не веря всему, что произошло сейчас в горкоме, и, сдерживая себя, неспешно, степенно зашагал к Уралу, за которым виднелся на пригорке старый Ярск,— над ним сочились набухшие дождевые тучи, подсвеченные солнцем. Дождь и солнце!..
Миновав шумный перекресток, где толпилась ребятня на трамвайной остановке, Максим замедлил шаг, достал из кармана новенький, пахнущий краской, теплый партбилет и долго и пристально рассматривал его, все еще сомневаясь, не сон ли и вызов в горком, и седая женщина, и сбивчивый, нескладный разговор с секретарем. Мало кто знает, что значит получить партийный билет второй раз в жизни. Это все равно, что, познав смерть, воскреснуть заново. Нет, его, Максима, не смущает древнее русское слово — воскресение. Вторично удостаиваются знака доверия лишь те, кто видел смерть, кто был рядом с ней и не отвел глаз в последнюю минуту...