Леонид Матвеевич наспех закусил в переполненной столовой, залпом выпил стакан теплого кофе, взял в буфете две пачки папирос, чтобы уже хватило на весь день, и пошел к себе наверх, пружинистым скорым шагом подымаясь по людной, главной лестнице.
В приемной его ждал высокий, могучий человек в голубенькой рубашке, сером пиджаке, наброшенном на плечи (жарко!) и с соломенной шляпой в руках.
— Сухарев,— отрекомендовался он.
— Мы с вами встречались, только давным-давно,— сказал Лобов, сразу же узнав в нем былого комсомольского оратора и своего недавнего попутчика на перегоне Степная — Южноуральск.
— Никогда не надеюсь на чужую память,— в шутку, многозначительно заметил Сухарев.
— Напрасно. Проходите, пожалуйста... Слушаю вас.
— Кстати, мне самому хотелось бы послушать вас,— Родион Федорович назвал газету, по поручению которой зашел побеседовать о строительных делах в Южноуральской области.— Меня интересует ваше мнение, как человека нового.
— Я собираюсь в Стальск и Ярск. Вернусь, тогда пожалуйста, с превеликим удовольствием поделюсь своими впечатлениями. Л сейчас что скажешь? Только что заседал совет, шел разговор о металлургическом комбинате...
— О, это сложная, противоречивая история.
— Комбинат в какой-то мере стал жертвой «безответной любви»: министерство черной металлургии было к нему абсолютно равнодушным.
— Для меня лично ваша эмоциональная оценка прошлого несколько неожиданна,— Родион Федорович удивленно взглянул на Лобова, в котором с трудом узнавал прежнего Леньку-осоавиахимовца.
— При чем тут чувства? Я инженер, привык считаться с фактами...— и Леонид Матвеевич, еще не остыв после встречи с председателем совнархоза, начал излагать факт за фактом.
Сухарев умел слушать разных людей с неподдельной заинтересованностью, без обычного в таких случаях самопринуждения. Откинувшись всем корпусом на спинку кресла, покачивая головой в знак согласия, он молча поощрял собеседника, чтобы тот — упаси боже! — не остановился перед чем-нибудь самым деликатным. Но Леонид Матвеевич и не думал останавливаться, ему вдруг захотелось в открытую поговорить с этим человеком, безвыездно живущим тут, в Южноуральске. Не зная, впрочем, что произошло за последний год с ученым экономистом Сухаревым, он довольно метко бил по его чувствительным местам. Начал издалека, с прошлогоднего разгрома антипартийной группы, затем перешел к догматикам помельче, привыкшим строить 'социализм в «устаревшей ведомственной опалубке сороковых годов», хотя и люди, и время, и размах стройки — все уже совсем другое в «век сборного железобетона».
Родион Федорович болезненно поморщился от этих слов: еще никто так дерзко не сравнивал старую организацию управления хозяйством с бросовой опалубкой. Сейчас он готов был изменить своей благоприобретенной привычке журналиста — затеять спор, схватиться: пусть знает, с кем имеет дело. Однако сдержался: вряд ли стоит с типичным хозяйственником начинать дискуссию на теоретическую тему.
Лобов тем временем с той же легкостью перешел к злоключениям Ново-Стальска, точно издревле существовала связь между догматизмом и какими-то там схемами обогащения ярских руд.
Родиону Федоровичу казалось, что зампред совнархоза просто-напросто издевается над ним, понаслышавшись всякой болтовни о недавнем его грехопадении. И ему уже становилось невмоготу выслушивать длинные разглагольствования москвича, одетого в элегантный костюм, этакого чистюли из заоблачных госплановских высот. Стараясь все же побороть свою неприязнь, он то и дело встречался с теплым, добродушным и улыбчивым взглядом Лобова, словно ищущего поддержки v сверстника по комсомолу.