Лобов возвращался из совнархоза в сумерки. Переутомленный жарой, степной город постепенно оживал. Леонид Матвеевич приостановился у сквера, огляделся. Слева, на фоне серо-синего неба картинно выделялся белый топкий минарет над ломаной кромкой темнеющего парка. Справа, на возвышенности, которую приезжие инженеры окрестили «Южноуральским Монмартром», светилась густо-красными огнями высоченная мачта. По главной улице двигались встречные колонны автомобилей: откуда, со стороны Зауралья,— с пшеничкой, а в направлении реки, к осокоревой роще,— с землицей из котлованов.
«Пора, пора обосновываться по-настоящему. И без того немало тут временных деятелей, под «негласным надзором областкома»,— рассуждал Лобов, возвращаясь к себе в гостиницу.
В гостинице ему вручили письмо от жены. Василиса писала: «Начинаю исподволь собираться в путь-дорогу. Мама разработала детальный план экипировки, точно у меня впереди путешествие в Антарктиду. Чудачка, право!.. Смотри, не хандри там без меня! Тревожусь и тоскую».
Он взял ее карточку и долго рассматривал, отставив руку. Что за фокус: Вася будто улыбалась, когда он подносил фотографию поближе, и делалась строгой, даже хмурой, когда встречалась с ним взглядом на расстоянии. Впрочем, она была человеком очень уравновешенным, редкой доброты. Доброта угадывалась во всем: спокойные голубые круглые глаза; прямые, с ленцой, брови; припухлые необидчивые губы,— все ее открытое лицо выражало почти детски-наивное доверие к людям. Светло-русая, низенькая, пышная. Ну разве такие бывают строгими? Да они и сердиться не умеют всерьез и надолго!.. Леонид Матвеевич неожиданно сравнил ее с Кашириной и выругал себя за странную растерянность при встрече с Настенькой в райкоме партии. Ему захотелось сейчас же, немедленно, черкнуть несколько слов жене, хотя он лишь сегодня утром отправил в Москву очередную весточку. Вырвал лист из настольного блокнота, не задумываясь, набросал:
«Милая Вася-Василиса! Дежурный администратор только что порадовал меня твоим посланием. Что же добавить к тому, что я писал?' Привыкаю, вживаюсь. Впрочем, ломка в душе продолжается. Настроение переменное. Раз взялся за гуж — не говори, что не дюж: это с точки зрения общественной. А с точки зрения личной: стерпится — слюбится.
Ты не вообрази, что я зело мрачно настроен. Это не раскаяние, не сожаление, это естественная грусть в первые дни возвращения на родину: примесь прошлого придает горьковатый привкус даже воздуху, которым дышал в молодости. Я не знаю чувства дороже, чем такая грусть, и нет ничего слаще горечи родного полынка. Во всяком случае, перемены тут большие, как, впрочем, всюду по дороге из Москвы в Южноуральск. Но если в человеке, с коим долго не встречался, как-то сразу замечаешь разительные перемены, то в городе, в котором не был четверть века, перво-наперво отыскиваешь старые домишки. Человека видишь совсем чужим, а город близким, верным. Вот ведь чертовщина какая!.. Приезжай поскорее. Казачий Южноуральск давным-давно привык к иногородним невесткам. Да и казачки смирились, не ревнуют!
Обнимаю тебя, целую. Жду. За сим — твой степной кочевник Леонид».
7
Август на исходе.
Все чаще в блеклом, выцветшем до нитки небе появлялись белые, как кипень, облака. К вечеру они соединялись где-то над Приволжьем в сплошной лиловый фронт, и солнце, угасая преждевременно, разливало по всему степному Зауралью мутно-оранжевые потоки света, косо перехваченные длинными прядями дождя. По ночам далеко на западе начинало глухо громыхать, и над городом нет-нет да и сухо лопнет, как одинокая шрапнель, грозовой шальной разрыв, часто забарабанит по крышам литая дробь, хлестнет короткий ливень,— это острием крыла, обычно левого, задевала Южноуральск стремительная лава облаков. К утру горизонт очищался от волокнистых мокрых туч, в тихом розовом рассвете броскими мазками четко вырисовывались омытые осокори на берегу реки, кружевные узоры железнодорожного моста, зеленые шевроны лесных полосок на серебристо-сером сукне степи. По утрам дышалось легче. Так и перемежались последние знойные дни лета дождливыми прохладными ночами.
В жизни Анастасии происходило нечто подобное: на работе она забывалась, привычно вникая в судьбы других людей, приходивших к ней со всякими делами — от самых пустяковых до чрезвычайно важных, а дома снова возвращалась к тревожным размышлениям о своей судьбе. Иногда ей казалось, что она топчется на месте, не в силах ни на шаг продвинуться вперед. В такие минуты Анастасия обвиняла себя и в мелком эгоизме и в интеллигентской мнительности. Но тут же оправдывалась перед собой: «Не о себе пекусь в конце концов. Мне-то все ясно, это Родион за деревьями не видит леса».