Уезжая из столицы, Леонид Матвеевич прихватил с собой пачку тоненьких книжонок — приложений к «Огоньку». Но не прочел и половины их. Только устроится поудобнее у столика перед окном, как равнодушный диктор поездного радиоузла начинает объявлять, что скорый номер четырнадцать подходит к такой-то станции и что стоянка столько-то минут. Тут уж не до чтения, если одно название очередного городка воскрешает в памяти какую-нибудь полузабытую страницу далекой молодости. И Леонид Матвеевич проворно спрыгивает с подножки цельнометаллического вагона, до второго звонка ходит по дощатому перрончику, присматривается к здешним людям, словно кого-то ищет среди них. Чем дальше на восток, тем дороже для него все эти станции.
Вот в Сызрани, к примеру, он вспомнил свою давнюю попутчицу, девушку-казашку, вместе с которой добирался до Москвы. Бойкая, симпатичная крепышка, в цветастой тюбетейке, она угощала его ароматной казалинской дыней и без конца рассуждала о кознях профессоров на вступительных экзаменах. Удалось ли ей проникнуть в святая святых нейрохирургии? Может быть, стала знаменитостью, ученым медиком? Или, может, сложила голову под яростной бомбежкой в первый же год войны?..
Когда скорый поезд без остановки, лишь притормозив немного, проходил через Батраки, — бывшее «бурлацкое гнездо», что дало Волге столько искусных плотогонов, — Леонид Матвеевич отыскал глазами заветный домик кондукторского резерва, где в одной из комнатушек располагалась редакция узловой многотиражки. То был трудный для железнодорожников год глубокого прорыва. С утра до вечера пропадал он, Лобов, на сортировочной шумной горке, постигая тайны ремесла операторов, составителей-«башмачников». Где теперь его наставник — Павел Антонюк, на все руки мастер: то изучавший опыт японских путей сообщения, то неожиданно увлекавшийся проблемами речного судоходства?..
Во время получасовой стоянки в Куйбышеве Леонид Матвеевич вышел через тоннель на привокзальную площадь и присел в сторонке на скамью. Будто и не уезжал отсюда. Эх, Зина-Зинушка, вспоминаешь ли то коротенькое лето, промелькнувшее одной неделей? Как не хотелось расставаться тогда с тобой вот здесь у входа в мрачноватый дом управления дороги, в тот летний погожий день, когда ты покидала Самару только потому, что считала себя неровней Леньке, — шутка ли, на четыре с половиной года старше безрассудно влюбленного юнца, от которого, ну, никуда не скроешься! Но скрылась все-таки от привязчивой, как тень, любви, уехав на север, в Ленинград. Оглянулась ли хоть раз за эту четверть века?..
Леонид Матвеевич чуть не опоздал на поезд. Вернувшись в свое купе, сразу же лег спать. Однако забывался ненадолго, то и дело открывал глаза, почувствовав, что поезд сбавляет ход перед новой остановкой. «Наверное, Кинель... А это, конечно, Степная...» безошибочно угадывал он, не поднимаясь с нижней полки. Наконец, встал: к чему обманывать себя, все равно не уснешь до Южноуральска. Переоделся, тщательно сложил вещички в чемодан, закурил и подошел к окну.
Начинало светать. Густо-синяя ночь сделалась светло-синей, водянистой, как разбавленные чернила. Московский скорый подходил к Степной. Где-то тут, близ торгового села, совсем еще зеленый паренек всю осень проработал уполномоченным по хлебозаготовкам. У него был мандат окружкома партии и даже наган с двумя, случайно уцелевшими патронами. С утра до вечера он пропадал в полях, сердито подгоняя нерасторопных бригадиров. Бывало, что и сам садился на лобогрейку, отобранную у кулака, ликвидированного как класс, и, так сказать, для личного примера лихо работал до чертиков в глазах. Помнится, тут он и выучился курить: нельзя же, действительно, чрезвычайному уполномоченному быть красной девицей! Однажды, отпуская ему очередную порцию махорки, продавец сельпо, ехидный старикашка, заметил между прочим, вертя в руках его командировочное удостоверение: «И как это мальцам выдают такие широкие мандаты?» Леонид промолчал, только подумал: «Определенно настоящий подкулачник!» А на другой день ему сообщили, что в деревне появилась дальняя родственница кооператора, сбежавшая откуда-то из-под Акмолинска. Выходит, классовое чутье не подвело уполномоченного! Беглянку немедленно отправил в ГПУ, в Степное, не пожалев и своего нагана для провожатого.
Впрочем, сей наган имел забавную историю. В конце 1929 года семнадцатилетний Ленька Лобов жил в Москве, у тетки, работал «на побегушках» в Гостехиздате. В ту зиму, вслед за двадцатипятитысячниками, уезжали в первые зерносовхозы культбригады Цекамола и Наркомпроса. Ленька, конечно, тоже записался добровольцем; был назначен библиотекарем, и купил на Сухаревке из-под полы наган за три червонца. Ну, посудите сами, возможно ли было отправляться в пекло классовой борьбы без оружия? Во всяком случае, с новенькой «карманной пушкой» тульского происхождения он чувствовал себя бойцом, штурмующим Зимние дворцы мелкобуржуазной стихии.