Сама Крупская Надежда Константиновна, принимавшая библиотекарей перед их отъездом, не сказала ему, Леньке Лобову, ни слова, когда, знакомясь с ним, увидела торчавшую из его кармана рубчатую рукоятку револьвера. Она лишь отвела взгляд в сторону, чтобы не смущать и без того растерявшегося парня, который — надо же додуматься!— явился в Наркомпрос с наганом. Надежда Константиновна расспрашивала комсомольцев обо всем: как собрались в дальнюю дорогу, получили ли деньги, теплые вещи, всем ли выдали часы «тип-топ». Кто-то из культработников, постарше, посмелее, заметил в шутку, что эти американские часики — удобнейшая штука, годная для колки сахара. Крупская тихо рассмеялась: ей определенно нравились эти молодые люди. Потом она неторопливо, обстоятельно начала говорить о том, как надо налаживать библиотечные дела в деревне, какие книги уже отправлены в зерносовхозы и какие будут посланы к весне. Заключая беседу, она сказала: «Не забывайте, товарищи, ваше оружие — читательский формуляр: чем больше в нем записей, тем вы сильнее». И, сказав так, едва приметно улыбнулась ему, Леньке, сидевшему поодаль.
Он первым выскользнул из кабинета заместителя наркома, подождал, пока его друзья спустятся вниз, к раздевалке,— благо, тут, в приемной, было что рассматривать: на стенах сплошь висели картины, как в музее, и среди них — гипсовая маска Александра Блока, любимого поэта Анатолия Васильевича Луначарского.
Уже шагая по Чистым Прудам, запорошенным сухим снежком, Лобов дал волю своим чувствам: ругал себя, на чем свет стоит, за дурацкую покупку. Что теперь Крупская подумает о нем? Возможно, станет рассказывать всем как забавный анекдот: вот, мол, пришел ко мне воинственный деятель культуры!.. Лишь к вечеру он успокоился и приободрился. «Нет, старая революционерка, конечно, не осудит, поймет комсомольца правильно», — решил он, с удовольствием пожимая под дубленым полушубком шершавую рукоять заветного нагана...
Задумчиво улыбаясь, Леонид Матвеевич наблюдал из открытого окна вагона сутолоку на станции Степной. Все тот же старенький вокзальчик, обшитый тесом, и щербатый колокол у входа в дежурку определенно тот же, что висел тут двадцать восемь лет назад. Вот к нему подошла молодая женщина в форменной фуражке, гулко прозвучало два звонка. На перрон выбежал здоровенный детина в голубенькой рубашке-безрукавке, в соломенной шляпе набекрень, с потрепанным, туго набитым портфелем, заменявшим, как видно, чемодан, и с пиджачком в руках. Он остановился в нерешительности, отыскивая взглядом свой вагон. Крупное выразительное лицо его было сосредоточено, поворот головы волевой, царственный. «Где я видел его?» — насторожился Леонид Матвеевич. Скорый поезд дрогнул, чуточку попятился, собираясь с силами, и тронулся. Дежурная по станции что-то крикнула замешкавшемуся пассажиру, который вовсе не спешил (будто без него поезд не уйдет), и тот ловко прыгнул на подножку соседнего вагона, пружинисто подтянулся, шутливо махнул рукой всем провожающим. И опять Леониду Матвеевичу показался очень знакомым этот покровительственный жест завзятого оратора, знающего себе цену. «Где же мы с ним встречались?»— спросил он себя. Но как ни старался, не мог припомнить.
Взошло солнце, расплескало по степи желтые озерца, высветило ковыльные пригорки, разбросало по низинам стрельчатые тени. Мощный тепловоз, в содружестве с паровозом-толкачом, еле вытягивал длинный сцеп вагонов на крутой подъем Общего Сырта... Отсюда начиналась гражданская война в степном краю, вслед за первыми боями на Пулковских высотах. Тут самый гребень водораздела между Волгой и Уралом, и ранней весной, когда оседают рыхлые, ячеистые снега, несмелые ручьи оказываются в неловком, прямо-таки затруднительном положении: то ли им бежать на запад, то ли на восток. Впрочем, все они сходятся потом в Каспийском море. Так вот и с людьми бывает: сколько бы их ни мотала судьба по разным руслам, в конце концов обязательно сведет вместе.
На последнем перегоне до Южноуральска не в меру деликатный машинист то и дело притормаживал. И, когда окончательно укротил разыгравшуюся силу инерции, вдруг остановился у входного семафора.