На свадебном банкете, как с большой натяжкой можно было назвать их скромное застолье, они все изрядно-таки накачались молдавским коньяком с не свадебным названием Юбилейный, очень неплохим, кстати сказать, коньяком. И когда алкоголь слегка приглушил нервную волнительную радость первых часов их совместной жизни, они завели долгий и вязкий, как борьба в стойке равных соперников, разговор, словно стараясь выведать друг о друге что-нибудь сокровенное.
Шахматная партия их совместной жизни началась с борьбы за преимущество.
Порыв ветра снизу, от земли, будто апперкот, ударил под дых, рванул полы джинсовой куртки и заставил отвлечься от воспоминаний. И как раз вовремя, чтобы заметить, что с неба за ним как будто кто-то наблюдает. Точно раскрылось на небесах окно, или нечто подобное царской ложе в театре, и оттуда за ним с нескрываемым интересом наблюдают некие мутные личности, облокотившись о перила и поблескивая стеклами биноклей. И не то, чтобы он на самом деле что-то заметил - так, показалось. Но едва лишь ему про видение подумалось, как оно и пропало, и стало так, словно его никогда и не было, и лишь большие серые облака, переваливаясь, точно баржи на бурлящем потоке, плыли важно куда-то по своим делам. Хотя, какие у них, облаков, дела? Плыви себе...
В доме напротив - в такой же, кстати, девятиэтажке, здесь весь район такими застроен, - в окне седьмого этажа что-то блеснуло, и в этом случае это действительно бликовала оптика, наверняка еще и просветленная. Кто-то бдительный наблюдал за ним в бинокль, а может, даже снимал происходящее на видео.
"Вот гады! - подумал раздраженно Веня, - Не дают спокойно..." Тут он замялся. Не дают спокойно что? Он ведь и сам еще не решил, что делать дальше. Конечно, исключить нельзя и трагическое развитие событий, но, в любом случае, не хотелось бы, чтобы кино с его участием в главной роли рассматривали в интернете разные субтильные личности, питая свои худые души его реальным страхом и реальным ужасом. Разозлившись уже не на шутку, Веня погрозил в сторону наблюдателя кулаком. Жест этот показался ему недостаточным и неубедительным, поэтому, слегка поколебавшись, он, словно манифест своего нынешнего состояния и своего отношения к происходящему, к миру - ко всему, выбросил вверх палец, сами знаете, какой. Жест этот, вообще-то, не был для него характерен, не использовал он его в повседневной жизни. Но вот именно, что не был, теперь же он в неистовом порыве продемонстрировал его, вновь обретенное кред, наблюдателю в доме напротив, а заодно и Небу, чувствуя, как задор противоборства, противостояния всем обстоятельствам и силам закипает в нем. Еще не сильно закипает, самую малость, но и ей, малости внезапной, он был рад.
И Небо, будто оскорбившись его непочтительностью, захлопнуло форточку, баржи сошлись бортами, слились и повисли над самой крышей бесформенным влажным и темным пирогом, слепленным из остатков сизой муки. Но на наблюдателя на седьмом этаже напротив его экспрессия не подействовала, и он продолжал блестеть своей стекляшкой. "Ну, и хрен с тобой!" - отнесся к нему Веня с презрением.
Осторожно нащупав подошвой ноги край парапета, Веня заглянул вниз. Немногочисленные прохожие на улице, выглядевшие отсюда как вставшие на задние лапы безусые тараканы, спешили по своим важным делам, и, похоже, никому из них не было дела до его мучений у них над головой. Никто даже не помышлял о том, чтобы поднять голову, посмотреть по сторонам, а вдруг именно сейчас, в данный момент кому-то плохо и нужна помощь? Ничего такого! Тараканам чуждо внимание и, тем более, сострадание к себе подобным. И даже если он возьмет и шмякнется туда, к ним под ноги, ничего ведь не изменится. Для них - не изменится. Мир не переделать! Толпа отхлынет и вновь сомкнется над тем, что там от него останется, и все потоки потекут как прежде. Отвернутся, переступят, скривив губы и зажав нос, и забудут. Так стоит ли? Кому и что таким образом он сможет доказать? Сделает кому-то плохо? Кому? Не смешите мои тапки. Нет человека - нет проблемы. Все выдохнут с облегчением, ну, выпьют по рюмке за упокой, повод, благо, приличный, и забудут. Нет, это, конечно, выход, но... позорный. И он всегда под рукой, если что - успеется.
Но вот что интересно, - он это осознал только что - он хочет именно быть проблемой, для всех тех, кто поспешил списать его со счетов. Хочет доказать, что негоже так с ним обходиться, нельзя. Да и, наконец, надо же разобраться, с чего это вдруг тихая и размеренная его жизнь понеслась вскачь по буеракам, точно кобыла, которой под хвост сунули зажженный фитиль.
Между тем, стоять на парапете Лису было совсем не комфортно. Это, мягко говоря. Потому что больше всего на свете он боялся высоты. Но здесь тоже как-то странно. Он совершенно спокойно переносил полеты на самолетах, но когда вот так, в открытую, лицом к лицу, тогда все по другому. И вот уже бездна облизывает темным пламенем страха, и норовит притянуть, затянуть, увлечь в свои объятия, а угодить в них так не хочется, что судорогами сводит подколенные сухожилия и немеет и делается деревянной спина. Наверное, бывает страх приобретенный, от внезапного или глубокого испуга, но тот, что одолевал Лиса, был наследственным, генетическим что ли, он пришел, наверное, из прошлой жизни и был с ним всегда. Конечно, в этой напасти, даже болезни было что-то постыдное и унизительное, но, по большому-то счету, а он-то в чем виноват? Вот наградила его судьба таким изъяном, за какие-то заслуги или прегрешения, не важно, и он вынужден с ним жить. Ни выбросить, ни передать другому, только, помалкивая и стиснув зубы, медленно изживать, процеживая душу сквозь сито, при каждом удобном случае. Что он, к слову сказать, и делал, тем более что случаи выпадали довольно часто.
Вообще надо заметить, что героем Лис никогда не был. Всю жизнь в сложных ситуациях он находился либо среди тех, кто молчит, либо вовсе отворачивался и отходил в сторону. Не боец, был, не боец. Но, может быть, только до поры до времени?
Держаться на краю, удерживать равновесие становилось все трудней, потому что, как уже говорилось, и спина затекла, и ноги одеревенели. Ввиду вновь появившихся у него соображений, в планы Лиса больше не входило прыгать с крыши здесь и сейчас, то есть немедленно, и он начал по-тихому давать задний ход. Он попробовал осторожно переместить плечи назад, подальше за центр тяжести, чтобы попросту свалиться с парапета обратно на крышу. И поначалу ему это вроде удалось, но тут случилось нечто совсем уж непредвиденное. Скосив глаза влево, чтобы посмотреть себе за спину и так проконтролировать свой безопасный спуск на плоскость, краем взгляда он заметил ниже себя, там, за обрывом стены, какое-то движение. Посмотрев вниз обнаружил, что некая девица, совершенно растрепанного вида, открыв, очевидно, окно из подъезда на площадке верхнего этажа, уже выбралась на узкий карниз за ним. Девушка стояла, прижавшись спиной к стене, словно не веря еще в возможность того, что она собиралась совершить, и к чему была все же значительно ближе, чем Веня.
Отставив свои намерения вернуться назад на крышу и как-то совсем забыв про высоту, Лис нагнулся вперед, заглядывая за край, чтобы понять, нельзя ли каким-то образом помешать девчонке совершить свой безумный поступок, и в этот момент получил совершенно подлый удар под зад. Скорей всего, это был всего лишь несвоевременный порыв ветра, однако пинок оказался таким сильным, словно был нанесен мотивированным и крайне заинтересованным в конечном результате коленом.
Потеряв равновесие, а вместе с ним и сцепление с твердью, Веня перевалился через край крыши, и большим грузным кулем отправился в свой первый наяву неуправляемый полет. Про полеты во сне можно было не вспоминать, хотя именно там, во сне, больше всего ему хотелось бы сейчас оказаться.
Он попробовал закричать, но в горле комом застрял стон-мычание: ы-ы-ы-ы!
Упругое пространство встретило его и, расступившись, пропустило в свое лоно. Там не было звуков, слов, не было других движений кроме его собственного скольжения, не было воздуха, как и необходимости дышать. Время замедлилось и стало тянуться, словно капля патоки стекая с ложки, обещая и грозя вскоре все же оборваться. Пролетая миом девчушки, Веня со странным удовлетворением обнаружил, что никакая это в сущности не девчушка, ибо за то мгновение, которое он находился напротив нее, она трансформировалась в нечто, знакомое лишь по старинным гравюрам и оскалом своим похожее на Смерть. А это и была Смерть с пустыми глазницами, она натянула капюшон на костяную голову и клацнула зубами. И следом на Небесах, в ложе, которая снова проявилась со всей определенность, раздались аплодисменты. Бурные, надо отметить, аплодисменты, переходящие в овацию.
Веня не пытался понять, чему там, наверху, так радуются, ему было не до того. А следовало ему срочно, любым доступным способом спасать свою жизнь, и поторапливаться, поторапливаться... Инструментов для спасения у него, однако, не было, почти никаких. Крылья не выросли, и он не стал легче воздуха. Но он собирался бороться за себя, и поэтому яростно замахал, забил по набегавшему потоку руками.
Поэтому ли, или же потому, что летел по очень уж хитрой траектории, но двумя этажами ниже он обрушился боком на натянутые возле чьего-то балкона веревки для сушки белья. Веревки были капроновыми и достаточно толстыми, поэтому они сначала спружинили, практически остановив полет Лиса, а потом, словно щелчки бича, стали рваться одна за другой. Продравшись сквозь эту линию обороны, Лис проскользнул дальше, но еще этажом ниже зацепился за что-то, какую-то трубу, торчащую с другого балкона, развевающейся полой куртки. Джинса затрещала, но выдержала, качественной оказалась, даром, что куплена была в секонде. Лис повис, как марионетка на гвозде, вывернув руку, и только было собирался перевести дух, как труба, уступая его весу, начала сгибаться. Веня судорожно озирался, ища, за что бы еще ему ухватиться, но беглый горячечный осмотр показал, что дорога дальше до самого низа не только длинна, но чиста и открыта.
В этот критический момент кто-то поймал его левую руку и защелкнул на ней браслет наручников, второй браслет был тут же пристегнут к решетке балкона, сваренной из толстой арматуры. В тот же миг спасительный штырь, устав сопротивляться, окончательно поддался, согнувшись пополам, куртка с него соскользнула, и Веня повис на необычной, но очень своевременно подоспевшей страховке. От рывка браслет съехал вверх и, сорвав кожу, впился в запястье, но это уже были мелочи по сравнению с тем, что случилось бы, продолжи он свой полет.
В глазах у Вени совсем потемнело, в ушах стоял оглушающий, прямо таки набатный звон, а сам он, по его ощущениям, завис где-то между жизнью и смертью. Эта территория казалась нейтральной, и, конечно, отличалась от смерти в лучшую сторону, но и для жизни мало подходила. Веня чувствовал всю шаткость своего положения, поэтому боялся шевелиться и даже дышать. Все виделось ему темно и расплывчато, словно в поздние-поздние сумерки, какие-то тени неясные, какие-то всполохи. Потом он увидел, как одна из теней сгустилась, нависла над ним и даже материализовалась. Перегнувшись через перила, тень ухватила его за пояс штанов и, сопя и отфыркиваясь от усилия, затянула его на балкон.
С неба донесся выдох разочарования.
Проигнорировав это обстоятельство и убедившись, что поверхность под ним твердая, и он никуда больше не летит, Веня закрыл глаза и на некоторое, как выяснилось позже, довольно продолжительное время исчез из пределов собственного сознания. 2. Мариновое варенье. Аттракцион назывался "Мертвая петля". Он возвышался в самом центре Парка Культуры и Отдыха и был виден издали, из любого его уголка. Ну, так ему казалось в то время. Высоченная решетчатая ферма, вдруг вздрагивала и приходила в движение, заваливаясь навзничь, и тогда конический снаряд-противовес по крутой дуге нырял вниз, а на смену ему с противоположной стороны в ярко голубое небо возносился, весело гудя пропеллером, двухместный самолетик, слепленный из труб и фанеры по образу и подобию легендарного "ишачка" И-16. Самолетик умел выполнять только мертвые петли и в руководстве, в общем-то, не нуждался, но его пассажиры были все же и пилотами тоже. Вцепившись руками в поручни и повисая на пристяжных ремнях, они, холодея спиной, но с горящими глазами и визжа от восторга, запрокидывались в этот веселый ужас. Смысл упражнения в том и заключался, чтобы из кажущегося бесконечным погружения вынырнуть на легких крыльях преодоления. Десяток головокружительных переворотов, и полет закончен, и вот ты уже на земле, ты летчик и ты герой, но делаешь вид, что это все пустяки, детская забава, а ты способен на настоящее приключение. Теперь-то уж точно способен А у него совсем не было желания лезть в кабину этого самолета, даром что агрегат не мог улететь далеко и высоко, но Юлька, рыжая девчонка из соседнего дома, была заводилой в их компании, и она сказала: будем летать! Полет в денежном выражении стоил сущую безделицу, и мелочи, которой они наскребли по карманам, хватило на билеты для всех, кроме самых младших, которых и так не пустили бы. Юлька, как всегда она это делала, гордо и независимо улыбаясь, первой забралась в переднюю кабину. Он, как всегда это делал, потому что не мог уступить девчонке по идейным соображениям, забрался следом за ней в кабину на место сзади. Уже ощущая внутреннее онемение, и вымученно улыбаясь застывшей и несколько съехавшей на сторону улыбкой. Служитель пристегнул их ремнями к сиденьям, показал, как и за что следует держаться, пообещал, что ничего страшного не случится, и пытка началась. С чем это можно сравнить? Да ни с чем! Его словно отправили в полет, а все жилы привязанного тела прибили колышками к земле. И он делал виток за витком, а жилы все тянулись и тянулись, наматываясь на ось вращения, и это было бесконечно и невыносимо, и не было никаких сил терпеть. Но он, конечно, дотерпел до конца. Потому что все равно некуда было деться, и потому что впереди визжала от притворного ужаса Юлька. До этого дня подобных ощущений и в таком количестве он не переживал ни разу, поэтому они ударили по нему наотмашь - и оглушили. А следом добавила Юлька. - Что-то ты, Венечка, зеленый стал? - розовощекая и конопатая, ехидно спросила она его на земле. - Штанишки-то сухие? - Укачало маленько, - ответил он и, хрустнув зубами, оскалился в улыбке, словно лис, зажатый в угол курятника. Так ведь он и был Лисом. Тем, который только что выбрался из угла. После этого случая он еще трижды, сам, без друзей, забирался в кабину "ишачка" и совершал на нем свой маленький, никому не нужный и никому не видимый подвиг, но облегчения это ему никакого не приносило, и привыкания к высоте не происходило. Страх даже не высоты как таковой, а открытой ревущей пропасти рядом жил в нем, словно был задан на генетическом уровне. Может быть, чтобы избавиться от него необходимо полное переформатирование? Так он готов! Но вот что еще интересно: летать на больших настоящих самолетах он не боялся совершенно. Наоборот, ему это даже нравилось, поэтому весь полет он, восхищенный, проводил с приникшим к иллюминатору лицом. Все дело, видимо, было в наличии иллюминатора, а вот стоило бы его убрать, и все, затосковал бы смертельно. Свой страх он, конечно, тщательно скрывал, как ни в чем не бывало, продолжая участвовать во всех затеях дворовой ватаги, предводительствуемой все той же рыжей Юлькой. А ее, словно нарочно, тянуло куда повыше, то на мачту освещения забраться, то на верхний этаж строящейся высотки, а то и на самую верхотуру, на отдыхающий летом большой трамплин для прыжков на лыжах. Вот уж где он страху натерпелся... Позже, поняв, наконец, что тренировками изжить боязнь высоты не удастся, он стал сторониться подобных приключений. Осторожно, как бы невзначай, сменил интересы и компанию, записавшись в кружок какого-то моделирования, потом их было немало разных. С этих кружков, собственно, и началось его восхождение к настоящему мастерству. И вот все те же чувства, что смяли, скомкали его душу в самый первый полет на игрушечном самолете, все то же самое, только в чрезмерной, почти смертельной дозе испытал он сегодня, сорвавшись с крыши. И с той еще существенной поправкой, что нынешний полет его был и не полетом вовсе, а падением. Свободным падением, с неминуемым очень жестким приземлением на клочке асфальта перед подъездом в конце траектории, результат которого был очевиден, но который он всячески избегал себе представлять. Веня вновь и вновь переживал падение, не выходя из него и не замечая, как, в какой момент возвращался к началу, на самый верх, а потом словно кто-то сказал - хватит! - и только тогда он, спустившись, наконец, до самого низа, совершил мягкую посадку на асфальт. Лишь коснувшись ногами поверхности и утвердившись на ней, Веня рывком, через усилие, и даже болезненное усилие, пришел в себя. Открыв глаза, он долго, с тревогой и непониманием одновременно, осматривался, разглядывая место, в котором оказался. Ему поначалу показалось, будто он находится в деревенской избе, но, конечно, это была обычная городская квартира, правда, очень похожая на избу в плане убранства и обстановки. Он лежал на старом диване с высокой спинкой, с простенькой резьбой, полочками и длинным прямоугольным куском зеркала на ней. Выше на стене отсвечивал стеклом чей-то портрет. "Фотография, раз под стеклом" - сообразил Веня. Дальше, на противоположной стене, в которую почти упирались его ноги, мотали из стороны в сторону маятником ходики в виде традиционной избушки с двускатной крышей и трубой на ней. Дверца избушки была прикрыта, и кто-то, очевидно, кукушка, замер за ней в ожидании своего выхода. Который теперь час? Этого Веня разглядеть не сумел, поскольку комнату вместо воздуха наполняли сгустки синих сумерек. Что в свою очередь прямо намекало ни близкий уже вечер. Веня скосил глаза, обходя взглядом комнату по кругу. И тогда только понял, почему ему сразу показалось, что он находится в избе. Мебели в помещении находилось немного. Не считая дивана, на котором он возлежал - стол, стулья, комод и несколько сундуков. Еще большая железная кровать с периной и горой подушек в углу. Все казалось старым, самодельным, и, кроме блестевшей никелем трубок кровати, было выкрашено голубой масляной краской. При этом поражало обилие текстиля. Буквально все вокруг укрывали или застилали накидки, коврики, салфетки и - куда же без них - вышитые крестиком полотенца. Накидки и прочие чудеса текстиля казались хлопьями опавшей пены, поскольку были кружевными, плетенными крючком из нити Ирис, или похожей на нее. Веня знал все это с детства, так как его матушка тоже имела склонность к плетению и вышиванию, и в незапамятные времена много ему об искусстве вышивки рассказывала. На единственном окне шторы были раздвинуты в стороны и темнели по сторонам его словно колонны с канелюрами. Легкая тюлевая занавеска слегка колебалась ветром, видимо окно оставалось открытым. Или дверь на балкон... Подумав про балкон, Веня непроизвольно содрогнулся, и только тогда обнаружил, что рядом с его изголовьем сидит кто-то еще, и этот кто-то держит его за руку. Он попытался отнять руку, но попытка ему не удалась, незнакомец удержал ее у себя. - Тихо, тихо, тихо... - услышал Веня низкий грудной голос. - Если хочешь, можешь сесть, но я поостерегла бы тебя от резких движений. "Поостерегла бы, ага, - подметил Веня, и сделал верный вывод, - значит, женщина". Он опустил ноги на пол и, отталкиваясь рукой и скользя плечом по спинке дивана, осторожно сел. Мир, перевернувшись вместе с ним на девяносто градусов, стал условно нормальным. То есть обычным, таким, в котором мебель стоит на полу, а часы, картины и зеркала висят на стене. Комната под этим углом зрения ему показалась более длинной, зато потолок приблизился и стал таким, каким он привык его видеть и ощущать дома. Дома... А где он, собственно, находится? Ему подумалось, что сон его еще продолжается. А и ладно, пусть продолжается, все лучше, чем... Он не стал уточняться, лучше чем что, но твердо держался за то, что лучше. Лучше - и все! Сон или не сон, это еще надо выяснить, уточнить, но глаза его смотрели в пространство, и мозг регистрировал и пытался анализировать то, что глаза видели. И вот, что они видели. Рядом с ним в придвинутом к дивану низком и широком кресле сидела да, женщина, пожилая и, мягко говоря, тучная. Тело женщины, начиная с подбородка, плавными волнами и наплывами растекалось книзу во все стороны, заполняя собой всю доступную емкость кресла. И, видимо, телу в кресле было тесновато, отчего ноги с круглыми ядрами колен, повинуясь напору плоти, раздались широко в стороны, словно две массивные колонны. На ногах красовались чулки, те самые, которые из-за их мягкости и практичности в ущерб эстетике, любят носить пожилые женщины: в мелкий рубчик, светло-коричневые, безнадежно застиранные и потому уже почти телесного цвета. Выше колен чулки оказались обжаты широкими резинками розового цвета, выставленными, словно на показ, что, в свою очередь, женщину совершенно не смущало. Очевидно, возраст, в котором она пребывала, определял то внутреннее состояние, которое делало ее выше всяких условностей, то есть позволяло самой их создавать и трактовать. Тело женщины скрывало, как могло простое ситцевое платье, зато на плечах лежал, очевидно, спущенный с головы роскошный узорный платок с крупными маками на светлом поле. Лис не знал, как это соотносится с тонким вкусом, но вот именно такие платки на женщинах ему нравились. Седые волосы хозяйка дома собрала в пучок на затылке, но как-то не слишком аккуратно, потому что они все равно выбивались из-под резинки и лезли на глаза. А вот глаза ее, беспокойные, цепкие, на выкате, казались случайными на широком и бугристом, с носом картофелиной и со всеми ее подбородками, обманчиво добром и простецком лице. В зачавшихся сумерках они светились странным желто-оранжевым светом, точно две надраенные монеты, и казались удивительно знакомыми. Веня мог поклясться, что прежде уже видел их неоднократно. Вот только где? "Чисто сова" - подумал он. - А чем тебе сова не хороша? - спросила женщина своим низким, немного ворчливым, с хрипотцой, голосом. - Очень даже приличная птица. Умная, и все такое. "Что-то у меня с головой..." - резонно предположил Лис. - Конечно, после такого-то приключения, может и крыша отъехать, - согласилась женщина. - Да что отъехать, отлететь может! Но, думаю, обойдется, и все с тобой будет нормально. Ты посиди еще тихонько, и все наладится. Руку вон я тебе обработала, как положено. Бальзамом умастила, повязку наложила, - через три дня будешь со здоровой рукой, можешь даже не переживать на этот счет. Побереги силы для другого, они тебе понадобятся, уж поверь мне. Веня скосил глаза на туго перевязанную, сияющую белизной бинта руку. Рука словно парила в невесомости или пребывала в теплом футляре, и ей там было удобно и хорошо. То же самое он мог сказать и о самом себе: спокойно и хорошо. "Чудеса..." - подумал Веня, на что женщина никак не отреагировала вербально, только улыбнулась толстыми губами. Губы женщины казались чрезвычайно подвижными, из улыбки легко могли сложиться в упрямую складку, что выдавало наличие характера если не вздорного, то своенравного. "Э, - подумал Веня, - а с ней лучше дружить". - А вы, простите, кто? - спросил он, потому что уже пора было начинать что-то говорить. - Разве ты меня не знаешь? - неожиданно ответила вопросом на вопрос женщина. - Н-н-н-ет, - как-то неуверенно протянул Веня. - Встречались, кажется, пару раз в лифте, а так... - Ну, как хочешь. Вспомнил - и ладно. Зови меня Нина Филипповна, - сообщила личную информацию хозяйка. И, опережая Лиса: - Можешь не беспокоиться, тебя и все про тебя я знаю. Ну, или почти все. - Как это? - проявил непонимание Лис. - Да нет, нет, - хохотнула Нина Филипповна, - ничего такого. Слухи я не собираю, записные книжки не краду. Знания про всех и обо всем приходят ко мне через карты. - Ах, да, да... - осенило вдруг Веню. - Ведь вы же гадалка! Я слышал... - Я не гадалка, - строго возразила Нина Филипповна. - Так вас все называют... - Это от невежества, - Нина Филипповна поскучнела лицом. - Народ в массе своей невежественный. И, что печальней всего, не очень- то стремится из этого своего привычного состояния выходить. Что не удивительно. Если все будут умные и толковые, сразу же наступит конец света. Потому что даже трое умников уже не могут договориться между собой, а если их, не дай Бог, будет много - все, туши свет. Нет, я никакая не гадалка. Я - провидица. Ну, и немного гадалка тоже... - Людей еще лечите, - подсказал Веня, кивком указывая на свою руку. - Это ерунда, - презрительно скривилась Нина Филипповна. - По-настоящему я лечу наложением рук, у меня энергетика сумасшедшая, вилки-ложки в руках плавятся. Могу еще яйцом откатывать... - Яйцом? - удивился Веня. - Каким яйцом? - Обычным яйцом, куриным, - подтвердила информацию Нина Филипповна. - Тоже, скажу тебе, наука. Мне от бабушки перешла. Или не от бабушки. Или от другой бабушки... Не важно, в общем, от кого, важно, что оно есть. - Оно? - Оно, искусство. Совсем уже вечерело. Речи бабы Нины, как про себя успел окрестить Нину Филипповну Лис, становились все более бессвязными и путанными, а еще он вдруг уловил исходящий от нее кисло-сладкий приторный запах непонятного происхождения, от которого ему стало тошно. Но и идти ведь ему было некуда! Не мудрено поэтому, что вскоре он заметил, или почувствовал, как из всех щелей-закоулков полезла тонкими струйками тоска и по-тихому стала брать его за сердце, за душу. - А это кто? - спросил, указывая на портрет на стене, Веня, чтобы хоть что-то сказать. - Это Алексей Фомич, муж мой покойный, - ответила Нина Филипповна, проследив взглядом, куда это он указывает. Вздохнув, добавила: - Золотой человек был, летчик, и все такое. Жили мы с ним душа в душу, но все-таки, видать, с женой ему не повезло. - Не повезло? - удивленно переспросил Лис. - Нет, не повезло, - подтвердила Нина Филипповна. - Ведь не уберегла я его, значит - не повезло. Ему. И мне, конечно же, тоже не повезло, раз доживаю свой век в одиночестве. Но мне еще больше не повезло, ведь у меня вроде как сын есть... - Сын? - непонятно отчего и чему удивился Лис. - Где же он? - Вот то-то же, где он? Бродит где-то по земле, непутевый... - Нина Филипповна задумалась на долгие минуты. - Где-то бродит, - повторила она. - Вообще-то не такой уж он непутевый. Наоборот, очень способный, и мои умения перешли к нему все сами собой, по праву рождения. И я ему говорила, оставайся, будь рядом, работай... Но, как и во всем, одних умений мало. Чтобы людей лечить надо характер иметь стальной, обязательно, а у него его вовсе нет. Так, что-то... Впрочем, не знаю, зачем я тебе это все рассказываю, тебе-то уж это знать точно не нужно. Ладно. А, знаешь что? Пойдем-ка на кухоньку. Чайку попьем с вареньицем, с каким любишь, а за чаем ты мне о себе расскажешь. Сделаем разбор твоих полетов, как говаривал хозяин мой, царствие ему небесное, а уж он в полетах знал толк. Вот это сейчас будет самое правильное. Я так думаю. Кухня у бабы Нины, как про себя уже на постоянной основе звал ее Лис, действительно была кухонькой: совсем крошечная, но чистая и уютная, вся в занавесочках и цветочках. Лампа под низким потолком была похожа на керосиновую, с выпуклым стеклом-абажуром, уложенным на выгнутые ребра каркаса, поэтому, когда Нина Филипповна включила свет, Веня сразу почувствовал, что это место ему нравится и подходит. Чем именно подходит, он, пожалуй, затруднился бы вычленить из общего хоровода смыслов и значений, да он и не стал этим заморачиваться. Вот хорошо - и хорошо, и замечательно. - Присаживайся к столу, - кивнула Нина Филипповна и занялась чайником. Небольшой квадратный стол из чуть голубоватого ламината стоял в углу, рядом с окном. Возле стола ждали своих седоков два деревянных стула, выкрашенных голубенькой, в тон стола, масляной краской. На сиденьях лежали вышитые подушки, а спинки пестрели наклеенными на них картинками, все цветы, одиночные и в букетах, и сверху этот декупаж был покрыт лаком. "Интересно, - подумал Вениамин, - это она сама занимается творчеством?" Он ненадолго замешкался, решая, который из двух стульев выбрать. Выбор пал на тот, который был ближе к двери. Веня сел, положил больную руку на колени и, прижавшись плечом к краю стола, надежно ее в таком положении зафиксировал. Ему все казалось, что руку что-то может потревожить, чего не хотелось. Место, им выбранное, оказалось удобным, и кухня вся была на виду, и коридор под контролем, и хозяйке суетиться на маленьком пятачке он совершенно не мешал. Оглянувшись на него, Нина Филипповна улыбнулась. - Мой, в смысле, Алексей Фомич, тоже всегда здесь сидел, его это место. Вот, все-таки, мужики, ну во всем почти одинаковые, как под копирку сделаны. А мне, например, вот на этом сидеть удобней, - и она кивком указала на второй стул. - Он и покрепче будет. Ты какое варенье любишь? - Мариновое, - сказал Веня и смутился, осознав вдруг, вдогон, что сказал глупость. Нина Филипповна посмотрела на него удивленно широко раскрытыми глазами, словно поверх очков, наклонив голову, но, догадываясь видимо о чем-то, с расспросами не полезла. - Ну, маринового, положим, не припасено, - только сказала, - а вот земляничное есть. На столе появились пузатый заварочный чайник, фарфоровый, красный в крупный белый горох, и такие же чашки на блюдцах, розетки с вареньем, чайные ложечки и квадратная ваза из каленого стекла, наполненная смесью из сушек с маком, печенья песочного и простого, сухариков с изюмом и тому подобных вкусностей, так любимых Веней. Розетки хозяйка доверху наполнила земляничным вареньем. Тем самым. С тем самым запахом и ароматом. - Ой, Нина Филипповна... - только и нашелся сказать Веня. Глаза его наполнились слезами от созерцания всего этого великолепия, так любимого им в детстве. И виденного крайний раз, как ни странно, тогда же. Веня тут же устыдился нахлынувших воспоминаний и пролитых по этому случаю слез. - Ну, не стесняйся, - подбодрила его Нина Филипповна, налив чай в его чашку и передвинув розетку с вареньем к нему поближе. Веня не заставил упрашивать себя дважды. Когда через пять минут он поднял глаза от пустой чашки, в которую по ходу трапезы хозяйка подливала чаек по мере необходимости, розетка перед ним была пуста, а ваза ополовинена, Нина же Филипповна, посасывая ложку, смотрела на него с умилением. Веня икнул и облизнул сладкие губы. - Простите, - сказал он. - Я немного увлекся. - Да что ты такое говоришь! - всплеснула руками Нина Филипповна. - Я люблю, когда мужчина едок. Сильный едок. Это много говорит в его пользу. И о многом говорит. Еще варенья? Я все равно не буду. И она придвинула к нему свою розетку, к варенью в которой, судя по всему, не притронулась. Веня зарделся. - Нет, нет, спасибо! Я и так! Потерял над собой контроль. Вы словно знали заранее, что я люблю... - Да уж, конечно, знала, - сказала Нина Филипповна. И таким тоном она это сказала, и так глаза ее при этом сделались серьезными и даже жесткими, что Веня инстинктивно сжался, подобрав под стулом ноги. - Ну, раз уж ты все равно ничего больше не хочешь, - продолжила, вновь осветив лицо улыбкой, Нина Филипповна, - значит, пришло время разговоров. А расскажи-ка мне, дружочек, для начала, кто и какими пинками погнал тебя на крышу. Или ты сам все это придумал? А ты можешь себе представить, что у меня не получилось бы, хоть я и ждала чего-то такого, но не вышло бы, стара я уже, реакция не та, силы убывают, болезни множатся, словом, ты понимаешь, что чаю сегодня ты мог уже и не испить? Тем более, с вареньем? Веня поежился, словно посреди весны к нему вдруг вернулась персональная его зима. - Понимаю, - сказал он устало бесцветным голосом. - Понимаю. Но дело-то в том, что прыгать с крыши я по-настоящему не собирался. Полез туда сам, это да, но не могу толком объяснить, зачем, и вообще смутно помню, как это было. У меня ведь... Словом, там совсем другая история. А вот на парапете меня точно кто-то пнул, прямо под зад пнул, когда я нагнулся на девицу посмотреть. Там еще девушка прыгать собиралась... Я, правда, когда падать стал, оглянулся, но на крыше никого не увидел, хотя удар был приличный... С девицей тоже непонятно, она на поверку совсем и не девицей оказалась... - Что-то ты тут нагородил такого, не разобраться, - не удовлетворилась совсем его объяснениями Нина Филипповна. - Давай-ка по порядку, с самого начала. Глаза хозяйки при электрическом свете переливались и казались сегментированными, словно объективы видеокамер. Но Веню они совершенно не пугали, и, как ни странно, потому, что подсознательно он был уверен, что когда-то раньше уже с ними встречался. В общем, Веня вздохнул и, неожиданно для себя, выложил все, что на душе накопилось за последние несколько лет, и что в итоге привело его к сегодняшнему стоянию на крыше, а потом и полету с нее. Начистоту выложил, на камеру. Он говорил, а в голове его фоном на какой-то дурацкий мотив крутились слова: С крыши лететь, с крыши лететь!.. Рассказ, конечно и прежде всего, был о взаимоотношениях с Мариной. Он начал его с того самого момента, на котором прервались его недавние воспоминания, хотя мог бы, наверное, начинать с любого места, потому что у него, просто как наваждение, непонятно откуда, было стопроцентное ощущение, что Нина Филипповна и так все про его жизнь знает. Борьбу за преимущество Марине он, конечно же, проиграл. И не мудрено. Эта хрупкая женщина оказалась средним основным танком в кружевных трусах, попасть под траки которого было чрезвычайно болезненно, почти смертельно. Она обладала удивительно стойким, упорным и злопамятным характером, никогда ничего не забывала, особенно в плане разнообразных бытовых мелочей, которые, кстати, формировала исходя исключительно из своих пристрастий. Переговорить ее ему никогда не удавалось, хотя он честно пару раз пытался достичь в этом положительного для себя результата. Бесполезно. Марина, казалось, была запрограммирована на то, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней. Это было унизительно, Веня мычал и заикался, и, казалось, совершенно ничего не мог ей противопоставить. Он даже страдал поначалу после таких обидных, как ему казалось, поражений, а потом подметил, что Марина достигает успеха, опираясь исключительно на два своих главных качества: полное игнорирование логики и безоговорочную убежденность в своей правоте. Правоте по праву рождения. У нее даже теория была своя про это право, подкрепленная ссылками на родословную и фотографиями из семейного альбома. Веня подозревал, что фотографии и родословная были липовыми. Или, если не липовыми, так чужими. Вообще же, Марина - женщина милая, но как-то так получалось, что чаще и охотней она была мила с другими, а вот с ним лишь изредка. С ним она чаще бывала сварлива, постоянно спорила и поправляла его, выставляла дураком, выдавая его слова за свои, никогда и ни в чем с ним не соглашалась, настаивая на своем и говорила до тех пор, пока последнее слово не оказывалось-таки за ней. Ну, про это он уже, кажется, говорил. - Бедный ты, бедный... - прервала его излияния Нина Филипповна. - Ты меня прости, я что-то не соображу никак. Это что же, такие отношения у вас всегда были, с самого начала? Куда же в таком случае смотрели твои глаза? Вот что я хочу выяснить. - Нет, такие - нет, - замотал головой Веня. - Поначалу мы и дышали одним воздухом, и смотрели в одну сторону, и по жизни шли, взявшись, как водится, за руки. Года три так было, и, я так вспоминаю, это были лучшие наши годы. Но я не замечал, что параллельно шла эта ее борьба за преимущество, а когда оно было достигнуто - ею, началось сражение за качество. И это, я вам доложу, была уже настоящая потеха. Рубка! - Ты ничего не понимаешь, - не согласилась с ним Нина Филипповна, которая казалась очень взволнованной рассказом Вени. - Эта женщина была дана тебе мной в наказание, и ты должен был просто терпеть. И никакой рубки! - Вами? - вцепился клещом в послышавшееся ему слово Веня. - Вами дана? - Что, мной дана? - не поняла Нина Филипповна. - Вы сказали, что Марина была дана мне в наказание вами... - Я так сказала? Оговорилась, не обращай внимания. Как я могла? Чушь! И вообще не в этом дело, не в словах. - А в чем же дело? - с кислой физиономией промямлил Веня. - В космосе, - сказала Нина Филипповна. - В космической механике. Нужно всегда проникать в суть. Перво-наперво следует запомнить, что ничто само по себе с нами не случается, не происходит, за всем и всегда стоит причина, возбужденная сила или потревоженный принцип. - Принцип? - удивился Веня. - Что еще за принцип? Нина Филипповна вздохнула, поражаясь Вениной дремучести, и терпеливо объяснила. - Всем в нашей жизни управляют принципы, числом их семь. Они, собственно, в совокупности своих директорий, жизнь здесь и создают, видимую и невидимую, работа у них такая. - Не знаю я ни про какие принципы, - отмахнулся Веня. - И знать не желаю. Потому что была у меня жизнь хорошая, а стала невыносимая, и если это они в нее залезли и все в ней расстроили, так лучше бы они этого не делали. Отвечать придется. Потому что моя жизнь никак не их директория, или как там это у них называется. Веня разгорячился так, что даже заерзал на стуле, и потому видимо не заметил, как мелькнула на лице Нины Филипповны лукавая усмешка. Мелькнула и тут же пропала, спряталась где-то в ее бугорках и складочках. - Оставим эту тему пока, - сказала мудрая женщина покладисто, - потом как-нибудь обсудим, если время будет. Давай-ка, дружочек, историю свою досказывай, уж больно она занимательная. - Ничего занимательного в моей истории, к сожалению, нет, - заканючил, было, Лис и даже принялся ерошить здоровой рукой солому своих волос, но Нина Филипповна не повелась на его уловку. - Рассказывай! - приказала коротко. Веня глубоко вздохнул, унимая внутреннее, до дрожи, сопротивление. Как же ему не хотелось во все это погружаться! Тем более, доставать с глубины и выкладывать на всеобщее обозрение. Борьба за качество! Это была планомерная осада по всем фронтам. Нет, не так, не осада, а наступление. Словно вполне вменяемая до того женщина вдруг сказала себе: Все, отныне только я! - и пошла вперед. Она могла бы пойти в любом направлении, и он бы не возражал, но ей непременно нужно было занять то место, тот пятачок, на котором стоял он. А куда в таком случае следовало деться ему? Ее красивое, любимое лицо становилось все холодней, все надменней. Как это ни печально, но, похоже, у Марины появилась цель в жизни, и эта цель унизить Веню и возвыситься над ним. Отчего? Почему? За что? Где были его глаза, когда он женился на ней? Мара... Манера ее поведения и разговора с ним совершенно переменились. Теперь она руководствовалась другими принципами (ах, снова принципы!). Никогда ничего не просить, все и так принадлежит ей, потому - только требовать. Никогда ни за что не извиняться, потому что она всегда в своем праве. Только приказывать, и во всем обвинять его. Даже если "его здесь и вовсе не стояло". И пусть не умничает! 'Да это все понятно' - обрывала она его, едва он начинал говорить, всем видом показывая, что очередная банальность от него ей не интересна. Зато в любой конфликтной ситуации, возникавшей у него с кем угодно и где угодно, она всегда принимала (уже догадались?), да не его сторону. "Потому что он сам дурак, и не умеет себя вести!" Зато по отношению к нему она стала выражаться предельно конкретно. "Где ты был, сволочь?" - ошарашила она его как-то вопросом в лоб, когда он, побежав за мороженным, простоял лишних пять минут в очереди у ларька. "Где ты был, сволочь?" - это было равнозначно тому, как если бы он, взрослый мужик, получил затрещину при всем честном народе. Свое эскимо он тогда, не распечатав, выбросил в урну. "Где ты был, сволочь?" Классика! Ее классика. Он, конечно, протестовал изо всех сил, но в ответ Марина лишь обливала его ледяным презрением. И возникали новые вариации. Например, такая: "Где деньги, сволочь?" А что тут скажешь? Денег нет. Денег у него почему-то всегда не было, хотя он, честно, прилагал все усилия, сверхурочные, шабашки и прочее, и все, что удавалось заработать, нес в дом. Но заработать удавалось на удивление мало. Он никак не мог понять, почему любой лопух и бездарь, в любом случае, при всех равных условиях зарабатывал больше него. Деньги словно не давались ему в руки, шли мимо. И потому - "Где деньги, сволочь?" Этот вопрос стал особенно жгучим после того, как вопреки, казалось, всему, у них родился сын. Марину, понятное дело, заносило... Возможно, были у нее какие-то фантазии, да, обидные фантазии... Возможно. Но и у Лиса, между прочим, у самого тоже такой характер, что он мог терпеть, терпеть, а потом выдавал такое, что у Марины просто дыхание перехватывало. У него, кстати, тоже перехватывало, но уже от тайной гордости за себя. За то, что способен на такое, такие перлы на гора выдавать. Марина, конечно, потом пыталась бить его его же словами, но оба понимали, что уже не то, уже не проходит. Что он по этому поводу думает? Смешной вопрос. Почему смешной? Да потому что логики никакой в их жизни не было, она не предмет обдумывания вообще! Одни рефлексии, похожие на шаровые молнии, и они выжгли его изнутри. Спасало лишь то, что он не злопамятный. Марина, как ни странно, тоже отходчива, в достаточной степени, поэтому до разрыва не доходило, и они, в к