— Что с этими? — спросил судья.
Судейский заглянул в свиток.
— Торговец седлами Масуди обвиняется в потреблении вина.
— Признаешь? — спросил судья.
— Признаю, — ответил Масуди, — взываю к милосердию, перепутал, думал вода.
— Восемьдесят ударов плетью, — произнес судья и вопросительно посмотрел в сторону Ходжи Кахмаса.
— Сорок, — отозвался ходжа Кахмас, — посланник Аллаха и Абу Бакр правдивый назначили сорок ударов за пьянство. Омар ал Хаттаб довел до восьмидесяти ударов.
— Восемьдесят, — повторил судья и махнул рукой, — свободны. Следующий.
Судейский заглянул в свиток.
— Хайсам обвиняется в воровстве имущества.
Ввели арестованного.
— Признаешь? — спросил имам.
— Нет, — ответил Хайсам, левая рука до локтя у него отсутствовала.
— Чему равна стоимость украденного? — спросил судья.
— Пятидесяти дирхемам, — ответил судейский.
— Свидетели есть?
— Есть.
— Вторая кража?
— Вторая.
— Наведите справки о свидетелях, если они достойные люди, отрубите ему ногу.
— Нет! — закричал Хайсам. — Не рубите мне ногу! Я не воровал, меня оболгали.
— Уведите его, — поморщился судья.
— В каком месте рубить ему ногу? — спросил судебный исполнитель.
Судья посмотрел на Ходжу Кахмаса.
— Что ты скажешь, ходжа?
— Пророк велел рубить вору ногу в суставе или середине ступни, а затем прижигать рану.
— Рубите так, чтобы осталась пятка, — распорядился судья и объявил обеденный перерыв.
Стоящий у двери растолкал любопытных, столпившихся у входа и захлопнул дверь. Кади поднялся и вышел в соседнюю комнату, где для него накрывали стол. Он обедал отдельно. Все остальные через запасной вход вышли во двор и направились в ближайшую закусочную за углом.
— Знаешь анекдот? — обратился ходжа Кахмас к судебному исполнителю.
Тот поощрительно закивал головой.
— К Харуну ар-Рашиду пришел старик и говорит: «Повелитель, отдай мне твою мать в жены, уж больно у нее задница велика, очень мне нравится». А тот ему отвечает: «Я бы отдал, но ведь через это и отец мой ее любит».
Раздался дружный смех. Вместе со всеми смеялся и Ходжа Кахмас. На углу стоял дервиш в колпаке и потрясал, опустив глаза долу, глиняной чашей для подаяний, в которой позвякивали монеты. Он бормотал что-то себе под нос. Подойдя ближе, Ходжа Кахмас разобрал следующее:
— … Сказал шейх: «Что касается состояний, то они суть искрение поминания Аллаха, когда они поселяются в сердцах, либо же, когда сердца поселяются в них…»
Ходжа Кахмас достал какую-то мелочь и бросил в чашку. Дервиш поднял глаза и сказал:
— Спасибо тебе, добрый человек. Воздастся тебе за все, что ты сделал.
Ходжа Кахмас вздрогнул и посмотрел в лицо дервишу. Глаза его горели недобрым огнем. Ходжа Кахмас встревожено оглянулся. Товарищи его скрылись за углом, охраны же не было видно. Он вновь посмотрел в лицо дервишу, желая обрести спокойствие, но губы бродяги раздвигала зловещая улыбка. Ходжа Кахмас резким движеньем подобрал полы халата и бросился бежать обратно.
Дождавшись судью, он сослался на рези в животе и в сопровождении стражников вернулся в тюрьму. Он был не на шутку испуган.
Войдя в камеру, он облегченно вздохнул и сказал, обращаясь к Имрану:
— Вот ведь как бывает. Мог ли я когда-нибудь подумать, что придет время — и тюрьма станет мне дороже родного дома.
Имран давно проснулся и меряя шагами камеру, ожидал пробуждения Ходжи Кахмаса. Утром, как обычно, за ним пришли стражники, чтобы проводить в медресе, где он должен был читать лекцию. Сквозь сон Имран слышал, как сосед отказался выходить из камеры, ссылаясь на плохое здоровье. Наконец, Ходжа Кахмас пошевелился, приподнялся и открыл веки.
— Ну что ты, как курица, — первое, что сказал ходжа Кахмас, туда-сюда, туда-сюда.
Имран не обиделся, глупо сориться с человеком, с которым ты заперт в четырех стенах.
— Скорее как петух, — улыбаясь, сказал он, — я же мужчина.
— Чему радуешься, глупец? — злобно сказал ходжа Кахмас. — Помилование получил?
— Да нет, не получил. Вот проснулся, пощупал — голова на месте, значит, живой, вот и радуюсь.
— Ответ достойный мудреца, — справедливо заметил ходжа Кахмас.
— Тебе лучше? — спросил Имран. — Может врача попросить?
— Не надо врача, моей болезни он не поможет. Дервиш меня вчера напугал, охота за мной началась.
— Ты не ошибся?
— Я! Я людей насквозь вижу. Они меня в покое не оставят. Что делать, ума не приложу. Не век же мне здесь жить.
— Утешься, глядя на меня. Убьют тебя или нет, это еще вопрос, а вот мне вряд ли что-нибудь поможет.
— Ишь ты, как заговорил, деревенщина, — усмехнулся факих, — послушаешь, прямо философ.
— Если не хочешь, не разговаривай со мной, — наконец обиделся Имран, ты, наверное, считаешь ниже своего достоинства говорить с крестьянином. Где уж нам, дуракам, с вами образованными разговаривать.
— Ладно, ладно, — остановил его факих, — что же нам еще делать, как не разговаривать, день впереди. О чем будем говорить? Хочешь, прочту тебе лекцию, которую должен был сегодня читать в медресе.
— Да, прошу тебя.
— Тогда сядь, не мельтеши перед глазами.
Имран послушно опустился на свое ложе. Ходжа Кахмас поднялся, откашлялся, сделал несколько шагов к двери, повернулся и стал говорить.
— Речь пойдет, сегодня, об одном из достойнейших мужей, стоявших у истоков движения хариджитов, досточтимом Урве бинт Хубайре. Он первый обнажил свой меч, именно он тогда подошел к ал Аш'асу б. Кайсу и сказал: «Что за подлость, о Аш'ас, и что за избрание третейских судей? Разве постановление одного из вас более надежно, чем постановление Аллаха?» Затем он обнажил меч, ал-Аш'ас отстранился, и он ударил мечом по заду кобылицы. Урва б. Хубайр после этого уцелел в битве при ан Нахраване и дожил до дней Муавии. Затем он пришел вместе со своим мавла к Зийаду б. Абихи. Зийад долго расспрашивал его об Абу Бекре и Умаре, и он хорошо отозвался о них. Затем он спросил его об Усмане, а Урва ответил: «Я защищал Усмана во время его правления в течение шести лет, но после этого я отрекся от него из-за новшеств, которые он ввел». Зийад спросил его об Али, и Урва сказал: «Я признавал его покровителем до тех пор, пока он не избрал двух третейских судей, тогда я отрекся от него». «А что ты думаешь обо мне?» — спросил Зийад. Бесстрашный Урва ответил: «Начало твое — прелюбодеяние, конец твой необоснованное притязание, а в промежутке между ними ты еще не повинующийся Господу своему». За это Зийад приказал обезглавить его. Так погиб этот герой, умножая число мучеников нашей веры.
Речь ходжи Кахмаса была прервана тюремщиком, который принес завтрак, состоявший из лепешек с пресным сыром и котелка с водой.
— Господин, — обратился к Ходже Кахмасу тюремщик, — я передал повару вашу жалобу, он сказал, что отдельно для Вас никто готовить не будет и если Вам не нравится, то вас здесь никто не держит.
— Какой негодяй, — сказал Ходжа Кахмас, — а знаешь ли ты, братец, что заключенному полагается ежемесячное довольствие на сумму, равную десяти дирхемам? И пусть повар не надеется меня провести, я считаю каждый кусок хлеба и скоро выведу его на чистую воду. А потом подам жалобу правителю.
— Если хотите, — продолжал тюремщик, — дайте мне денег, я схожу и куплю вам чего-нибудь получше.
— Не надо, братец. Иди. Тем более, что постная пища улучшает работу мозга.
Тюремщик вышел и запер за собой дверь. После завтрака Ходжа Кахмас сказал:
— Ну, как, продолжать лекцию?
— Ходжа, а не мог бы ты объяснить мне, как все это получилось? — неожиданно попросил Имран.
— Что именно?
— С самого начала. Я ничего не понимаю — сабийи, Аббасиды, Омейяды. Почему они убивали и продолжают убивать друг друга, что они не могут поделить? У меня голова кругом идет. Я пахал землю и ничего не знал об этом.
— Как что? — усмехнулся Ходжа Кахмас. — Власть, деревенщина. Все в этом мире крутится вокруг власти, которая дает все: богатство, почет, силу.