Подмастерьем! К кузнецу! За десять лет жизни он в глаза кузнеца не видел. До ближайшей кузни три дня пути, и папа никогда не брал его с собой. За всю свою жизнь он ни разу не отходил от дома дальше чем на десять миль.
По сути дела, чем больше он раздумывал над словами отца, тем больше злился. Он ведь столько раз умолял маму и папу позволить ему погулять по лесу одному, но они не отпускали его. Все время рядом с ним должен был кто-то находиться, будто он пленник или раб, норовящий сбежать. Если он опаздывал куда-нибудь хотя бы на пять минут, вся семья дружно бросалась на поиски. Он никогда не уезжал далеко от дома – лишь пару раз добирался с папой до каменоломен. И вот теперь, продержав его десять лет на коротком поводке, как рождественского гуся, они вознамерились отправить его на другой конец земного шара.
От подобной несправедливости на глаза навернулись слезы. Он крепко сжал веки, и капельки побежали по щекам, скатились в уши и защекотали. Он почувствовал себя ужасно глупо и рассмеялся.
– Ты чего смеешься? – спросил Кэлли.
Элвин не слышал, как малыш вошел.
– Тебе лучше? Кровь больше не течет, Эл.
Кэлли дотронулся до его щеки.
– Ты плачешь, потому что тебе больно?
Элвин мог бы поговорить с ним, но не было сил, ведь сначала нужно открыть рот, потом выдавить слова… Поэтому он медленно покачал головой.
– Ты умрешь, Элвин? – спросил Кэлли.
Он снова помотал головой.
– А-а, – протянул Кэлли.
Голос его звучал так разочарованно, что Элвин даже взбесился. Ровно настолько, чтобы все-таки открыть рот.
– Ну, извини, – прокаркал он.
– Это нечестно, – сказал Кэлли. – Я не хотел, чтобы ты умирал, но все только и говорили о твоей смерти. И я представил, а что будет, когда они начнут заботиться обо мне так, как сейчас о тебе. Все время за тобой кто-нибудь приглядывает, а на меня, стоит словечко вымолвить, сразу орут: «Уматывай, Кэлли!», «Заткнись, Кэлли!» Никто не спросит: «Кэлли, а разве тебе не пора в кроватку?» Им плевать на меня. За исключением тех случаев, когда я начинаю бороться с тобой. Тогда мне говорят: «Кэлли, не дерись».
– Для мыши-полевки ты дерешься неплохо. – Так по крайней мере хотел сказал Элвин, правда, он не знал, получилось ли у него что-нибудь.
– Знаешь, что я сделал, когда мне исполнилось шесть лет? Я ушел из дому и заблудился в лесу. Я шел и шел. Иногда закрывал глаза и несколько раз проворачивался на пятках, чтобы наверняка потеряться. Я плутал полдня, не меньше. И хоть одна живая душа побежала искать меня? В конце концов мне пришлось развернуться и самому искать дорогу домой. И никто не спросил: «Кэлли, а где ты был весь день?» Мама только сказала: «Твои руки вымазаны, как задница у страдающей поносом лошади, иди умойся».
Элвин рассмеялся, почти неслышно, его грудь тяжело заходила.
– Тебе смешно. О тебе-то все заботятся.
На этот раз Элвину пришлось собрать все силы, чтобы спросить:
– Ты хочешь, чтоб я ушел?
Кэлли долго не отвечал, но потом произнес:
– Да нет. Кто со мной играть будет? Кузены – дураки все. Из них никто бороться толком не умеет.
– Я уеду скоро, – прошептал Элвин.
– Никуда ты не уедешь. Ты седьмой сын, тебя не отпустят.
– Уеду.
– Я много раз пересчитывал, и каждый раз выходило, что это я седьмой. Дэвид, Кальм, Мера, Нет, Нед, Элвин-младший – это ты, а затем иду я. Получается семь.
– Вигор.
– Он умер. Давным-давно. Почему-то никто не сказал об этом маме и папе.
Те несколько слов, что пришлось произнести, израсходовали все силы. Элвин чувствовал себя вымотанным до крайности. Кэлли больше ничего не говорил. Сидел тихонько, как мог. И крепко сжимал руку Элвина. Вскоре Элвина закачали волны сна, поэтому он так и не понял, приснились ему или нет следующие слова Кэлли. Но вроде бы он точно слышал, как Кэлли произнес: «Я никогда, никогда не хотел, чтобы ты умер, Элвин». А потом он, похоже, добавил: «Вот если б я был тобой…» Элвин провалился в сон, а когда снова проснулся, никого рядом не было. Дом был погружен в ночную тишину, изредка разрываемую стуками-шорохами – то ветер ставней грохнет, то балки затрещат, сжимаясь от холода, то бревно выстрелит в очаге.
Элвин опять заглянул внутрь себя и пробрался к ране. Этой ночью он не стал возиться с кожей и мускулами. Теперь он должен поработать над костями. Приглядевшись, он удивился: кости словно сотканы из кружев и усеяны крошечными дырочками. В отличие от камня, они были прозрачными и ломкими. Однако он довольно быстро научился управляться с ними и вскоре крепко срастил друг с другом.
Но что-то ему не нравилось. Больная нога чем-то отличалась от здоровой. Разница была незначительной, невидимой глазу. Элвин просто знал, что эта разница, в чем бы она ни заключалась, делает кость больной изнутри. В ней будто какая червоточинка поселилась, но Элвин, как ни старался, так и не смог понять, как ее исправить. Это все равно что снежинки с земли собирать: думаешь, хватаешь что-то твердое, а в руке одна грязь.
Хотя, может, все пройдет. Может быть, когда он вылечится, больное место само зарастет.
Элеанора задержалась у матери допоздна. Армор ничего не имел против того, что жена поддерживает отношения с родителями, но возвращаться домой в сумерках слишком опасно.
– Говорят, на юге объявились какие-то дикие краснокожие, – начал разговор Армор. – А ты по лесу бродишь по ночам.
– Я старалась идти побыстрее, – ответила Элеанора, – а дорогу домой я найду всегда.
– Вопрос не в том, найдешь ты дорогу или нет, – ядовито произнес он. – Французы стали раздавать ружья в награду за скальпы бледнолицых. Людей Пророка это не соблазнит, но чоктавы будут только рады возможности наведаться в форт Детройт, пожиная по пути урожай скальпов.
– Элвин будет жить, – сказала Элеанора.
Армор терпеть не мог, когда она перескакивала с темы на тему. Но такую новость он не мог не обсудить.
– Значит, решили отнять ногу?
– Я видела рану. Она затягивается. Под вечер Элвин-младший проснулся. Мы даже поговорили с ним немножко.
– Я рад, что он пришел в себя, Элли, искренне рад, но надеюсь, ты не обольщаешься этим. Огромная рана может сначала затянуться, только вскоре гной возьмет свое.
– На этот раз, думаю, все обойдется хорошо, – промолвила она. – Ужинать будешь?
– Я сожрал, наверное, батона два, пока бродил по комнате взад-вперед, гадая, вернешься ли ты вообще домой.
– Живот мужчину не украшает.
– Не всякий. Мой, к примеру, сейчас отчаянно взывает к пище, как и любое другое нормальное брюхо.
– Мама дала мне сыру. – Она развернула сверток на столе.
У Армора имелись определенные сомнения насчет этого сыра. Он считал, сыр у Веры Миллер получается столь вкусным, потому что она проделывает с молоком всякие штучки. Но в то же самое время на обоих берегах Воббской реки, да и на Типпи-каноэ не найти сыра вкуснее.
Каждый раз, ловя себя на том, что мирится с колдовством, Армор выходил из себя. А выйдя из себя, он придирался ко всякой мелочи. Вот и сейчас он не мог успокоиться, хотя знал, Элли не хочется говорить об Элвине.
– А почему ты решила, что рана не загноится?
– Она быстро затянулась, – пожала плечами она.
– Что, совсем?
– Почти.
– И насколько почти?
Она обернулась, устало закатила глаза и повернулась обратно к столу. Взяв в руки нож, она принялась нарезать яблоко к сыру.
– Я спросил, насколько, Элли. Насколько она затянулась?
– Вообще затянулась.
– Два дня прошло с тех пор, как жернов содрал все мясо с ноги, и раны уже нет?
– Всего два дня? – переспросила она. – Мне казалось, неделя, не меньше.
– Если календарь не врет, минуло два дня, – подтвердил Армор. – А это означает, что там имело место ведьмовство.
– Насколько я помню Писание, человек, излечивающий раны, не обязательно колдун.