Элвин лежал на постели, лихорадка сжигала его огнем. Даже днем ставни были плотно прикрыты, чтобы свет не резал ему глаза. Они открывались только ночью, по настоянию самого Элвина, чтобы впустить в комнату немножко холодного, свежего воздуха, которым он жадно дышал. Поднявшись с постели, он увидел, что луга засыпал снег. Сейчас он рисовал себе, что его с головой покрывает белое одеяло снега. Так он хоть немного отвлекался от того пламени, что жарило его тело.
Частички лихорадки, поселившиеся внутри него, были слишком малы, недоступны взгляду. То, что он сотворил с костью, мускулами и кожей, было трудно, куда сложнее, чем увидеть трещинки в гранитном камне. Но он нашел путь в лабиринте тела, отыскал большие раны, заживил их. А сейчас он был бессилен – просто не успевал уследить за крошечными частичками, которые стремительно носились внутри. Результат он видел, но не видел его составляющих и, следовательно, не мог определить, как это происходит.
То же самое и с костью. Маленький кусочек ее дал слабинку, сгнил. Он ощущал разницу между больным местом и хорошей, здоровой костью, мог определить границы болезни. Но разглядеть, в чем дело, не мог. Не мог помешать рассозданию. А значит, должен был умереть.
В комнате он был не один. Все время рядом с его постелью кто-нибудь сидел. Он открывал глаза и видел маму, папу или какую-нибудь из сестер. Иногда дежурили братья, а это значило, что они оставили ради него своих жен и детей. Отчасти это утешало Элвина, но одновременно он чувствовал себя виноватым. Он уже стал подумывать, как бы умереть побыстрей, чтобы его близкие могли вернуться к обычной размеренной жизни.
Сегодня у него дежурил Мера. Увидев брата, Элвин поздоровался с ним, но больше разговаривать было не о чем. «Привет, как жизнь?» – «Да нормально, умираю помаленьку, а у тебя как?» Трудновато поддерживать такой разговор. Мера рассказал ему, как они с близнецами попытались вытесать малый жернов. Они выбрали камень помягче, чем тот, с которым работал Элвин, но все равно потратили уйму времени и сил.
– В конце концов мы бросили его, – сказал Мера. – Придется жернову подождать, пока ты встанешь на ноги, поднимешься на гору и сам вырубишь его.
Элвин не ответил, и с тех пор они не обменялись ни словом. Элвин просто лежал, потел и ощущал, как гниение в кости медленно, но верно распространяется. Мера сидел рядом и легонько сжимал его руку.
Вдруг Мера начал что-то насвистывать.
Этот звук поразил Элвина. Он настолько глубоко ушел в себя, что музыка, казалось, доносилась из далекого далека – ему пришлось вернуться назад, чтобы понять, откуда она исходит.
– Мера, – крикнул он, но голос подвел его, обратившись в шепот.
Свист прекратился.
– Прости, – сказал Мера. – Мой свист тебе мешает?
– Нет, – прошептал Элвин.
Мера снова принялся насвистывать. Мелодия была странной, Элвин ее ни разу не слышал – во всяком случае, не помнил ее. По сути дела, это вообще нельзя было назвать мелодией. Она ни разу не повторялась, а длилась и длилась, переливаясь из образа в образ, как будто Мера сочинял ее прямо сейчас. Элвин лежал и слушал, пока музыка не превратилась в карту, уводящую в дикую глушь. И он последовал за ней. Не то чтобы он увидел что-нибудь, как если бы ориентировался по настоящей карте. Он очутился в центре вещей, и стоило ему о чем-нибудь подумать, как он в мгновение ока оказывался там, где бродили его мысли. Он словно взглянул на собственный ум со стороны, обозрел свои прошлые мысли, касающиеся исцеления кости. Но теперь он взирал на них с расстояния – с вершины горы, с опушки леса, оттуда, откуда он мог увидеть нечто большее.
И он кое-что придумал – раньше эта мысль не приходила ему на ум. Когда его нога была сломана, а кожа сорвана, рана была открыта взгляду, но никто не смог помочь ему, кроме него самого. Ему пришлось исцелить ее самому, изнутри. А нынешняя рана, которая уносит его жизнь, не видна никому. Он хоть и видит ее, но ничего сделать не может.
Так, может быть, на этот раз кто-нибудь другой поможет ему. Забудем всякие скрытые силы. Прибегнем к старушке хирургии, к самому заурядному кровавому костоправству.
– Мера, – прошептал он.
– Я здесь, – ответил Мера.
– Я знаю, как исцелить ногу, – сказал он.
Мера наклонился ближе. Элвин не стал открывать глаза, но почувствовал дыхание брата на своей щеке.
– Та гниль у меня на кости, она растет, но пока она не распространилась, – начал объяснять Элвин. – Я ничего сделать не могу, но если кто-нибудь вырежет этот кусочек из моей кости и вытащит его из ноги, думаю, остальное я как-нибудь залечу.
– Вырежет?
– Папина пила… Которой он пилит кости, которые нельзя перерубить при рубке мяса. По-моему, она сойдет.
– Но отсюда до ближайшего хирурга миль триста, не меньше.
– Тогда придется кому-нибудь из вас исполнить его роль. И побыстрее, иначе я мертвец.
Дыхание Меры участилось.
– Ты уверен, что это спасет тебе жизнь?
– Ничего лучшего я придумать не смог.
– Но ногу тебе покромсают изрядно, – предупредил Мера.
– Мертвому мне будет не до покалеченной ноги. Уж лучше ходить с изрезанной ногой, но живым.
– Пойду отыщу папу.
Мера с грохотом отодвинул стул и, бухая башмаками, выбежал из комнаты.
Армор привел Троуэра прямиком к крыльцу дома Миллеров и постучал в дверь. Дочкиного мужа они просто так не выставят. Впрочем, беспокойство Троуэра оказалось напрасным. Дверь открыла тетушка Вера, а не ее язычник-муж.
– О, преподобный Троуэр, – воскликнула она. – Как это мило с вашей стороны, что вы решили заглянуть к нам на огонек.
Напускная радушность оказалась заурядной ложью, ибо встревоженное, измученное лицо женщины выдавало правду. В этом доме успели позабыть про сон и покой.
– Это я привел его с собой, мать Вера, – сказал Армор. – Он пришел, потому что я попросил.
– Пастор нашей церкви всегда приветствуется в моем доме, каковы бы ни были причины его прихода, – ответила Вера.
Хлопоча вокруг, она ввела гостей в большую комнату. У очага на стульчиках ткали салфетки несколько девушек; заслышав шаги, они подняли головы. Малыш Кэлли прилежно рисовал углем буквы на чистой доске.
– Рад, что ты упражняешься в чистописании, – похвалил его Троуэр.
Кэлли ничего не ответил, лишь угрюмо посмотрел на священника. В глазах его таилась враждебность. Очевидно, мальчик не хотел, чтобы учитель проверял его работу здесь, в родном доме, который малыш считал неприступной крепостью.
– У тебя прекрасно получается, – заметил Троуэр, решив подбодрить мальчика.
Кэлли опять ничего не сказал. Он вернулся к своей доске и продолжил выписывать слова.
Армор перешел прямо к делу:
– Мама Вера, мы пришли сюда из-за Элвина. Ты прекрасно знаешь, как я отношусь к колдовству, но никогда прежде я слова не сказал против того, чем вы занимаетесь у себя в доме. Я всегда считал, что это ваше дело, не мое. Но сейчас за те злые дела, что вы практикуете здесь, расплачивается невинный младенец. Он заколдовал свою ногу, и в ней поселился дьявол, который теперь убивает его. Я привел преподобного Троуэра, чтобы он изгнал порождение ада.
Тетушка Вера смерила его непонимающим взглядом:
– Но в этом доме нет никакого дьявола.
«Бедняжка, – промолвил про себя Троуэр. – Если б ты только знала, что дьявол давным-давно свил здесь гнездовище».
– К присутствию дьявола тоже можно привыкнуть, – произнес он вслух, – а привыкнув, перестаешь замечать.
Дверь у лестницы распахнулась, и из нее шагнул мистер Миллер. Он стоял спиной к присутствующим, поэтому не видел гостей.
– Только не я, – помотал головой он, обращаясь к человеку, оставшемуся в комнате. – Я не стану резать мальчика.
Заслышав голос отца, Кэлли подпрыгнул и подбежал к папе.
– Пап, Армор привел сюда старика Троуэра, чтобы убить дьявола.