Вот сейчас захлопнется этюдник. Исчезнет холст и все эти люди. А как же я? Как же я останусь? Что-то уйдет из моей жизни!
Парень с ящиком на боку шагал по лужам, развязавшийся шнурок змейкой вился за ним.
А я думала о том, что для меня не нашлось места на холсте.
Хоть бы платочек мелькнул!
На другой день я сказала Олегу:
— Давай пойдем в художественный музей.
— Почему в музей?
Я ничего не могла объяснить ему; сама не знала, почему вздумалось.
— Говорят, там новая выставка. Молодых. Представляешь, впервые выставляются.
— Я домой спешу, — нерешительно проговорил Олежка, — у меня с интервалами запарка. На валторне беру, а голосом не вытягиваю.
— Откуда у тебя время берется на валторну?
Он пожал плечами:
— Одними школьными предметами не проживешь.
— Ты думаешь уже о жизни?
— А ты думаешь, что жизнь начинается после школы?
Я не нашлась, что ответить, и мы долго шли молча. Но теперь нам не было хорошо молчать. Ничего как будто не произошло, непонятно, откуда появилась неловкость; наверное, Жемчужная наговорила про меня.
Олег вдруг спросил:
— Ты катаешься на коньках?
— Зима прошла, а ты спрашиваешь?
— Вспомнил, что не встречал тебя на катке.
— Ты уже говорил об этом.
Снова шли молча.
Я заговорила первой:
— Пойдешь в музей?
Он медлил с ответом.
— Знаешь, пойдем завтра. Я должен предупредить дома.
— Да что там! На полчасика!
— В музей на полчасика?
— Ну и хорошо. Пойду одна.
Долго бродила по залам музея, не задерживаясь ни перед одним полотном. Гляну сразу на всю пестроту стены, отыскивая знакомые размашистые мазки, очертания новостроек. Новостроек было множество, высились краны, улыбались девушки и парни, но все они были нарисованные, и мне не хотелось с ними оставаться. Перестала смотреть, разглядывала посетителей, но Виктора не было и среди посетителей.
Сестру я застала чем-то расстроенной. Не смотрела мне в глаза, металась по комнате, то за мытье посуды бралась, то за утюг, то с веником по комнате бегала — все сразу потребовалось. Я хорошо знаю это состояние нашей Тасеньки, лучше не попадайся под руку.
Наконец она заговорила. Чего только не посыпалось на меня. И чужая, и скрытная, и стиляжка бесстыжая. Только с трудом из всех ее жалоб и выкриков удалось разобрать; Тасю вызывали в школу. Я знала об этом, сама принесла ей дневник на подпись. Но в дневнике говорилось о неуспеваемости. Второй год в восьмом классе. Правда причиной неуспеваемости была постигшая нас беда, болезнь дяди Григория и все, что произошло, но двойки оставались двойками. Директора беспокоили двойки, однако попутно он заговорил о моем поведении:
— Мы воспитываем в детях гордость трудовыми делами. Рабочую гордость. А мне сообщили о вашей сестре странные вещи. Стыдится своего местожительства, своей семьи! Откуда подобное в нашей среде? Откуда это щегольство, это барышенство?
Должно быть, он говорил не так, наверно не так, но сестра пересказала все по-своему, пересыпая жалобами и упреками:
— Мы на все ради тебя! Работаем, спину гнем, в институты не пошли, лишь бы ты училась. Человеком стала. Никто себя не жалеет, лишь бы тебе хорошо. А ты что? Стыдишься нас, за версту нашу хату обходишь. Перед своими задрипанными стиляжками фокусничаешь!
Она едва сдерживала слезы:
— А если тебе плохо у нас… Если уж ты такая…
Она ненавидела меня в эту минуту; в ее глазах ничего не было, кроме мутной, слепой обиды:
— Наверно, и меня стыдишься, что я в кафе работаю. Подавальщица. Ка-ак же, вы модные-благородные. А мы не люди! Наше дело подать-принять. Обслуживающий персонал. Наверно, руки после нас душистым мылом моете. Замуж выскочишь, так и на улице не признаешь!
Слезы душили ее, добрую, родную, любящую Тасю.
Но сейчас она не была ни доброй, ни родной. Все сбилось комком, подступило к горлу. Выскочила я из хаты, не знала, куда кинуться. Подружек здесь у меня не было, то есть подружек, милых девочек погулять, потанцевать, нарядами похвастать — пожалуйста! Но, вот, чтобы беду развеять…
Летела по улице очертя голову.
А следом:
— Марина-а! Мариночка-а!
Сестры догоняли меня.
Потом мы долго сидели в хате, плакали непрошеными, дурацкими слезами.