— У тебя здорово нервы растрепаны!
— Да, растрепаны. Да-да, Руслан прав — все нервы. Рождаемся и помираем на нервной почве. И подлости творим все на том же основании. Ну, прощай пока!
Сергей вернулся поздно, хозяйка притихла на своей половине, Руслан еще бодрствовал, попивал какао с булочкой.
— Угощайся!
— Спасибо. После водки какао не пью.
— Напрасно. Нормальный напиток, — Руслан достал из кулечка вторую булочку, — послушай, что ты завел сегодня в нашей забегаловке насчет таинственных незнакомок? Уверен, совершенно обыкновенная, заурядная.
— Потому и завел, что заурядная. Сам заурядный, о таких и душой болею.
Что-то в сказанном, в голосе Сергея задело Любовойта:
— Послушай, — отложил он надкушенную булочку, — а почему ты со мной так разговариваешь?
— Именно?
— А так, — Руслан отряхнул с пруди осыпавшуюся сахарную пудру, — так, словно своими руками, своей грудью Сталинград отстоял, до Берлина дошел, на рейхстаге расписался!
— Мои братья расписались!
— Братья воевали, а ты расписываешься! А сам чего стоишь? Ты сам? Понял? Оба-два живем за чужой спиной, за чужие копеечки, так нечего, понимаешь…
— Ты мои копеечки не считай, — оборвал Сергей, — ты свои тыщи подсчитай, или верней, папашины.
— Обиделся! А мы ничего, мы не обидчивые. Потерпим. Мы потерпим пока что.
Руслан Любовойт снова принялся за свою булочку, запивал простывшим какао.
Сергей снял пиджак, швырнул на койку:
— И мы потерпим. Пока что…
— А я, между прочим, ничего особенного не сказал. Заурядная. И не намерен каждую-всякую подобную переживать. Которая потеряла себя и стала, извини, общественным местом.
— Сволочь ты!
— Знаю, почему о ней завел. Видел меня с ней…
— Врешь ты, она всегда одна.
— Видел! И совершенно напрасно обо мне подумал. Я случайно оказался с ней в одной машине. Такси всяких подбирает, кто проголосует.
— Я и говорю, сволочь ты.
— А ты не очень, — отодвинул допитую чашку Любовойт, — и запомни: не позволю никому про меня трепаться. Я с подобными не знаюсь. У меня, заметь, правильная девушка имеется. Вам и не снилась. И я никому не позволю…
Сергей задергался, громыхнул было стулом…
— Ну, драться с тобой не намерен. Так? А по-деловому, спокойно, по-хорошему — пошел вон. Собирай свои шмутки, модные тряпочки и выматывайся.
Руслан вскочил из-за стола.
— Вот как! Расхамился! Думаешь, не знаю, куда гнешь? Коечка потребовалась. Свободная коечка для незнакомочки! Так бы и сказал. Пожалуйста. На ночь? На время? Пожалуйста, говорю. Для друга. Сейчас заведу свою «яву» и гуд бай!
Из-за перегородки выглянула хозяйка:
— Вы что, перепились по случаю выпивки?
— Не волнуйтесь, мамаша, — успокоил ее Руслан, — ничего особенного. Выиграли трусики на общий лотерейный билет. Никак не поделим.
Ночь Сергей провел неважно, ребята правы, нервы растрепались. Спасибо, еще на первой паре лекций не было по случаю болезни профессора. Отлежался до полудня. Трудно ему. Вечерняя школа — всего лишь вечерняя. А колония — всего лишь колония. И всегда в дни запарки болезненная придирчивость ко всему и всем. Так в малолетстве бывало, когда отнимут кусок. И еще — накипающая боль, обида, тревога о судьбах людей, подобных ему — с трудной юностью, исковерканным детством. Это не было настоящей, великой человеческой заботой, чувством всеобщего, а всего лишь вспышка; непонимание того, что надобно, что делать, а всего лишь переполох перед неурядицами.
Поздно вечером кто-то постучал, затем звякнул звоночек.
— Сереженька! — окликнула хозяйка, — говорит, к вам!
Выглянул — кого принесло.
Жорка!
Не попадись Егорий Крейда перед тем Сергею на улице, не признал бы он своего давнего приятеля — вместо задиристого, разухабистого поселкового орла с ненасытными глазами предстал солидный, обтесанный жизнью молодец. Все ладно, все новое — кепочка, туфли, галстук. Может, не первый сорт, но аккуратно подобранное.
— Жорка!
— Он самый, Егорий, — заулыбался приятель, — он самый Егорий и есть.
— Откуда?
— Интимный вопрос.
— Давно?
— Да уж да-а-а. Вообще. А тут не очень. Перевелся на лучший кусок.
— Ну, заходи. Заходи, Егорий. Рад повидаться.