Последний раз мы разошлись перед праздником. Я забыл преподнести цветы, с этого все и началось. К родителям она не убежала, родители заявили:
— Живите, как хотите, и оставьте людей в покое!
Люди, это они. Мы — это мы.
Теперь живем, как хотим. У нас одна комната в коридорной системе. Приземлились на разных полюсах. Лара разместилась на диване, а я самостоятельно живу на раскладушке. Утром вместо приветствия она называет меня законченным себялюбцем, а я отвечаю:
— От такой слышу!
Потом она, как женщина, наспех занимается хозяйством, приготавливает общий омлет, предупреждая, что в последний раз, и убегает на работу в парфюмерный магазин, наверно, строит там глазки покупателям. У меня вечно на уме эти покупатели, особенно в голубой форме с серебряными крылышками.
Мы с Ларой окончили строительный техникум. Не тот, который с железобетонными блоками, а паркового строительства и зеленых насаждений. Насаждения тогда еще широко не проводились, и нам выдали свободные дипломы. Лара временно устроилась в парфюмерии, а я по специальности в городском благоустройстве.
— Городу нужны красивые плевательницы! — сказали мне в управлении. — Создайте, Ковальчик, что-либо новое.
Я проектировал, мучился в поисках недели две, потом заявил руководителю:
— Плевать я хотел на ваши плевательницы!
И уволился по собственному желанию.
Остаток месяца жили на Ларину зарплату.
— Помогаю, как бывшему товарищу, — пояснила она.
На досуге я проектировал озелененные подземные станции метро, так, знаете, для себя, в порядке самодеятельности. Лара посматривала мельком, говорила снисходительно:
— Ничего-о…
Ребята находили решение гениальным:
— Так держать, старик, — хлопали меня по плечу и обещали выдвинуть на соискание.
Потом Ларина зарплата кончилась. Вспомнили о родителях.
Ужинали у моих.
Обедали у стариков Лары.
Обеды, в общем, были неплохие и ужины тоже, но омрачались бесконечными поучениями: вот мы жили так, а вы живете не так.
Однажды я попался на глаза нашему преподавателю.
— Ковальчик! До сих пор болтаетесь без дела! Подавали надежды!
— Я и теперь подаю.
— Сейчас кругом сады, парки. До самого Полярного круга. Неужели не могли устроиться по специальности?
— Я не знаю, в чем моя специальность.
— Затянувшееся детство! Я начинаю понимать, почему у вас, подобных молодых, такое тяготение к коротким штанам и юбкам. Облегченность во всем. Желаете порхать и веселиться. Пусть другие ходят в рабочей робе.
Он смотрел на меня с негодованием и скорбью. Сказать бы ему, что короткие штаны давно вышли из моды, но не хотелось обидеть немолодого педагога. Разумный, знающий человек, относился к нам что называется со всей душой; ученики его кругом, от южных ботанических садов до северных параллелей украшают землю. Но что поделаешь, если я действительно не обрел любви к его специальности. Меня тянет рисовать. Рисовать вообще. Человеку свойственно любить жизнь. Я вижу жизнь в цвете.
С Ларой сохранили студенческую дружбу. Она мне рубашки стирала, а я ей все переглажу, что накопилось — трусишки там, бюстгальтеры. За обедом в «Динамо» сбегаю. Ничего, ладно получалось. Только вот я совсем загрустил от того, что разошлись, запсиховал, стал стихи писать.
Я и раньше писал стихи, еще на первом курсе. Влюбился в нашу машинистку, воспевал ее в гекзаметрах. Она бесплатно перепечатывала рукописи в трех экземплярах: один мне, один себе на память. А третий — мужу. Чтобы ревновал и скрежетал зубами.
Устроился в одну контору проектировать журнальные киоски.
Киоск, конечно, не Останкинская башня и не петергофский фонтан, но все же…
Как-никак, четыре стены и фасонная крыша. Стекло, алюминий.
И краску кладешь, какая только взбредет в голову.
И вот снова стихи… Студию я не посещал, теперь это не модно.
Читал стихи приятелям в сквере, или на пустующей танцевальной площадке, или в кафе. Ребята хвалили, но указывали, что «пролетела, как птицы» старая форма, и советовали вместо «птицы» включить «рванула ракетой».
Вчера задержался, сижу один за столиком, задумался — так, вообще — о жизни. Вдруг кто-то придвинул стул:
— Здоров, Виктор. Неожиданная встреча!
Поднимаю голову — жена.