Кузен тем временем спокойно пил пиво и смотрел фильм.
Утром, когда мы мрачно и вполпохмела пили кофе с ромом, он сообщил, что мы созерцали «Вторжение похитителей тел», малобюджетный фильм времён охоты на коммунистических ведьм. Затем подарил мне свой устаревший плеер, покормил завтраком и выпроводил.
6
Ночь братской помощи не прошла бесследно. Моё ощущение времени окончательно ко мне вернулось, зато сознание, выкупанное в пиве и окуренное гашишем, чувствовало себя старым, потрёпанным и небритым. Пожалуй, можно и домой возвращаться.
Дома мне ничего не сказали по поводу загула (а что тут скажешь? Это либо до старости, либо лет через пять постепенно сойдёт на нет). Я сдал последний экзамен, впереди были две с половиной недели отдыха и пять пересдач в начале семестра. Я убрал все учебные материалы в нижний ящик письменного стола, чтобы глаза не мозолили, и рухнул на диван, ощущая вкус обретённого времени, которое несправедливо похитило у меня общество цепкими лапами учебных заведений. Теперь снова можно было болтать, бродить, читать, слушать и смотреть, что хочется. Огорчало только, что обретённое время бодрствования восполнялось утраченным временем сна, причём на этот раз оно было похищено неприятной и непонятной мне со школьных лет химией. Нет, оно даже не похищено было, я его сам сдуру отдал муторному, злому и коварному волшебнику с именем, которое не услышишь даже в самых ёбнутых советских фильмах-сказках для детей – бромдигидрохлорфенилбензодиазепин.
Раньше я очень ценил время своих снов. Настолько, что позволял себе опаздывать в школу, университет, пропускать утренние прогулки в хороших компаниях, если сон протекал, как у всех приличных граждан, и вечеринки, если мой ритм сбивался, и я ложился спать где-нибудь в полдень или в два часа пополудни. Я думаю, что и на работу бы ходил также, подвернись мне таковая.
Во снах я бродил в знакомых обстановках, беседовал со знакомцами, совершал и наблюдал совершение разных действий; и каждый знакомец нёс что-то несусветное, неподобающее, но совершенно понятное тому ночному сознанию, которым мы воспринимаем эти речи; каждое действие было чем-то до боли родным, домашним, сердечным, сотканным из уюта собственного интимного жилища и терпкой атмосферы квартиры друга детства.
Как и все люди двадцать первого века, я листал Фрейда (трудно представить себе человека, который бы прочёл хоть одну его большую работу до конца, если он сам не собирается лечить неврозы и карманы задушевными беседами). Мне всегда казалось, что в его учении (а фрейдизм – это не теория, это именно учение, первая нью-эйджевая секта, Бог которой – Тень собственного отца каждого из адептов) что-то безнадёжно устарело, застряло на полпути, недожарилось (впрочем, возможно, фрейдизм ещё получит своего Оригена, который разделит проекцию Отца на три ипостаси и свои вселенские соборы, на которых публично отлучат юнгианцев, последователей суебесного Ранка, лжеименного Фромма и гнилоустого Адлера; для полной радости я бы хотел, чтобы отлучение было именно в таких терминах и чтобы потом последовали затяжные, кровавые и изуверские религиозные войны). Не исключено, что Фрейд ухватил машинерию, которой пользуются те, кто ответственны за наши сны, однако в наше время новейших технологий, которые лезут из лабораторий одна за другой, кусая предшественниц за хвост и отшвыривая в сторону, что мешает трауммахерам изворачиваться и посылать нам сны, собранные по совершенно другим схемам? В закомплексованной Вене начала века профессорам было неудобно ходить по бардакам или вещать об этом с кафедры, поэтому им и снилась всевозможная фаллическая и вагинальная поебень. Бананы и зонтики заменяли пенисы, а пальто благоразумно напоминало, что надо бы надеть презерватив.
У меня всё было прямо наоборот: мне часто снились совершенно незавуалированные метафорами и символами половые акты, причём самые причудливые. Однажды мне пригрезился районный тусовщик, бухарь и пидарас, выдававший себя за поэта. Он обнял и поцеловал меня в шею. Проснулся я неожиданно быстро, без малейшего намёка на эрекцию, и около часа думал, что бы это значило (в итоге я пришёл к выводу, что мой знакомец не такой уж плохой человек, как я о нём раньше думал, и даже признал у него наличие пусть скромного, но без всяких сомнений поэтического дара; позже, рассказывая о нём университетским друзьям, я называл его уже не «бухарем и пидарасом», а «алкоголиком и гомосексуалистом»). А в другом сне мне привиделось, что знакомая по университету, длинная, тощая андрогинная девка превратилась в красивого юношу (которого она, в общем-то, и напоминала, что с андрогинными девками бывает довольно редко); мы с ней странствовали по каким-то мрачным полуосвещённым не то чердакам, не то подвалам, и в какой-то момент я сразу понял, что она превратилась в парня, после чего мы – промельком кадра – оказались в просторном пустом ящике, где я занялся с ней (в середине осознания этого она уже вернулась в свой природный пол) содомией. Таких снов было очень много. Как-то раз, проснувшись и выпив кофе, я подумал, что в моих снах секс выступает символом чего-то другого, каких-то приливов нежности или подспудной агрессии по отношению к друзьям, знакомым и просто запомнившимся прохожим. Всё, о чём венцы столетней давности явно знали или догадывались, но о чём боялись подумать, в наше время вылезло наружу во всех подробностях, с самым крупным наездом камеры на колыхания плоти. Начиная с средних классов школы всем всё известно. Если что-то и цензурируется Супер-Эго, то это скорее безымянные душевные поползновения, а не сексуальная акробатика и смена отверстий.