Прихуевал.
А старик всё шелестел и шелестел, осыпая слова как осенние листья, перемежая их совершенно немотивированным потиранием ручек (потные пухлые ладошки), протиранием своих незапотевших очков, ковырянием в носу и поглаживанием брюшка (у него было именно что брюшко; у Барханова было в лучшем случае брюхо, хотя на самом дел – брюшище, а у этого – брюшко). Старику было очень интересно увидеть меня, удивиться мне, улыбнуться своему удивлению, ущипнуть меня за подбородок, чтобы заметить, что кожа у меня уж слишком нежная. Видимо, меня готовились вкусить.
– Вы кто, – я наконец-то разорвал шелест раскатом грома.
– Я? Кто я? – старик словно бы испугался вопроса. – Ты спрашиваешь, кто я?! А ты? Ты-то сам кто такой?!.. Нет, ты мне ответь давай, – он напирал с каким-то омерзительным возбуждением. – Вот кто ты такой, скажи на милость?.. Лежит тут, тоже мне… Разлёгся, скотина!..
– А я уже сам не знаю, кто я, – опять я пожал одним плечом.
– Вот и дурак, что не знаешь, – обрадовался старик. – Я вот тоже не знаю, тоже дурак. И мне хорошо… Радоваться можно.
И опять. Шелест, скрежет, шёпот. Потом старик внезапно умолк и захихикал. Некоторое время мы оба молчали. Я отвернулся к стене в надежде, что он вскоре уйдёт, но старик не уходил. Когда я уже начал задрёмывать, он внезапно толкнул меня в бок острым кулаком.
– Чего вам? – я повернулся к нему и обомлел: он смотрел на меня тоскливым собачьим взглядом. Старик ничего не ответил, просто смотрел и смотрел. – Что с вами такое?
Вместо старика мне ответил приведший его молодой, он как раз вошёл с двумя чашками чая.
– С вами необходимо поговорить, – сообщил он и тут же оставил нас.
Чай дедушка пил, прихлёбывая и по-старчески чмокая. Выпив полчашки, он отставил её в сторону от стула и шумно поднялся, распрямив спину и сделав руками нечто вроде гимнастики. Затем начал говорить. Это вновь было всё то же шелестение, только теперь оно стало более осмысленным и логически последовательным, как будто деревца в парке, в котором ты гулял каждый вечер с собакой, внезапно начали призывать Сатану или петь человеконенавистнические литании.
Звали старика Сомлеев. Он был захолустным преподавателем каких-то уже лет двадцать как позабытых им дисциплин в рабочих школах, но это всё было не важно, поскольку в свободное время он занимался куда как более серьёзными вещами – он очень много думал о первопричинах, о тайном устройстве нашего мира и всего космоса (в то, что мир можно объяснить с помощью явных сил, исследуемых наукой, он не верил, да и как в это вообще можно поверить, с удивлением вопросил он самого себя, поймав мой взгляд), думал о том, как это всё работает. В процессе своих исследований он обратился к религиозным текстам, сперва к наиболее доступным и очеловеченным, которые во множестве ходили в годы его молодости в самиздате, потом – к более древним и кровожадным. Кровожадные понравились ему больше: они лучше пахли и были гораздо твёрже на зуб, чем весь этот буржуазный нью-эйдж, подогнанный под мелкие масштабы среднего класса, американского ли, советского, – разницы там почти нет. Огромного человекообразного бога по имени Пуруша другие боги расчленили, разделали и освежевали, после чего из него было сотворено множество вещей, зверей и людей (особенно хорошо, что каждый человек знал то место, из которого его сделали, и не совался куда не положено), которые и стали нашим миром. О том же самом знали и древние скандинавы, только их расчленённого бога звали Имиром, а у китайцев он носил имя Паньгу. А больше всего возбудил Сомлеева манихейский миф об оплодотворении Тьмы: когда Тьма и Свет занимали равные по величине земли, разделённые извилистой границей, Властитель Света послал на кордон своего сына Ормизда и пятерых его сыновей; с противоположной стороны на границу смотрит сам Властитель Тьмы, его привела туда жажда расширения земель, он хочет покуситься на равнины Света и поселиться также и там, изгнав Властителя Света неведомо куда; прислуживают ему верные архонты, они вступают в бой с Ормиздом, одолевают его вместе с сыновьями и поедают всех шестерых, кого в сыром, кого в варёном виде, после чего радостно празднуют нечто вроде дня советского пограничника, только на манихейский лад;