После нескольких минут тишины девушка всё же спросила, указав на Ника тоненьким указательным пальчиком:
— Как зовут того, кто живёт на твоём плече?
Хороший вопрос. Ник сразу понял, что это она про татуировку спрашивает.
Только вот какое плечо имелось в виду?
На левом у него Че Гевара изображён: славный такой, светло-зелёненький, в лихо заломленном берете, с «калашом» в руках. Лет двенадцать уже той татуировке.
А на правом плече — свежая совсем, нанесённая в канун Нового Года.
Нового — тысяча девятьсот тридцать восьмого, в соответствии с модой нынешней.
Это Сизый посоветовал, мол, не стоит выделяться из общей массы, ближе к народным чаяниям надо быть! Сам и наколол, ясен пень.
Чукчанка оказалась сообразительной, сразу просекла те его сомнения и любезно уточнила:
— Того, кто на забинтованном живёт.
— Его зовут, — ответил Ник, стараясь говорить неторопливо и внятно, — Иосиф Виссарионович Сталин.
— Правильно, — неожиданная собеседница кивнула головой. Мимолётно улыбнулась даже.
Ещё помолчали.
— А на другом?
— Того что на другом — Эрнесто Че Гевара.
— Симпатичный какой, — заявила девица, пристально глядя в глаза Нику. — Только мне это всё равно — как их зовут. Те, в пятнистой одежде. Они по-русски плохо говорят. Хуже чукчей. Они обещали за тебя — чай, табак, спирт. Но ты мне нравишься. Покрасивше этого зелёного будешь. Понимаешь? — улыбнулась лукаво и медленно, с намёком, провела ладошкой по своей коленке.
Чего ж тут непонятного? Ник всегда знал, что нравится девушкам. Много всяких у него было, даже американка одна…
Всё бы ничего, да рана давала о себе знать: цветные круги перед глазами, тошнота, предательская слабость.
Новую знакомую Ника звали Айной. Развязала она ему ноги, водой напоила из кожаной фляги. Поболтали с ней немного, типа — посовещались.
Выяснилось, что в двадцати километрах от этого места располагалось маленькое чукотское стойбище.
— Тебе нужна свежая оленья кровь, печень парная, — втолковывала Айна. — Сил наберёшься. Рана заживёт быстро. Там отец Айны живёт. Он шаман сильный. Очень сильный. Поможет тебе, поговорит. Может, Путь укажет.
Да, про "Путь укажет" — оно совсем и не плохо бы, давно пора, устал уже шариться наугад в потёмках.
Но и другой вариант Ник рассматривал — к отцу Порфирию двинуться, Лёху отыскать. Да очень уж опасно: всего одна тропа вела к перевалу, засаду там поставить — самое милое дело. Нет, не стоит рисковать.
Поковыляли по тундре, время от времени сверяя правильность направления по солнцу. Ник еле-еле брёл, прихрамывая, на плечо чукчанки постоянно опирался.
Вот ведь странность: правое плечо ранено, а левая нога — здоровая на все сто процентов — идти отказывалась.
Через два часа расположились на привал. Упал Ник на ягель — мох тундровый, — полежал и понял, что на ноги встать уже не сможет. Тут ещё то ли миражи начались, то ли — бред горячечный: в небе, слева, над бурой скалой, судно океанское двигалось — большое, только фиолетовое, сиреневые блики от иллюминаторов веером рассыпались во все стороны. Красиво — до жути. А в небе, прямо над его головой, медленно и совершенно бесшумно пролетел сиреневый самолёт — гигантский кукурузник. За штурвалом сидел сиреневый же лётчик, улыбнулся ехидно, рукой издевательски помахал, сволочь.
Главное, знакомое Нику океанское судно, уже виденное где-то. Да и кукурузник со сволочью-летчиком — знакомы, определённо.
Загадал, если вспомнит, где всё это уже видел, значит дойдёт.
Долго вспоминал. Вспомнил.
Ранняя весна, Ладога, Ротмистр Кусков, сиреневые миражи. Совсем недавно всё было, жаль, что Ротмистр погиб тогда, жаль…
Как бы то ни было, но вернулись силы, пусть и чуть-чуть только.
На рассвете — а может, и на закате, кто его разберет — добрели до стойбища.
Долго шли сквозь оленье стадо, расчищая себе дорогу берёзовыми прутиками. Потом дымком запахло, лениво забрехали собаки, чумазые чукотские детишки навстречу из яранг выбежали.
Дальше — провал чёрный…
Что-то щёлкнуло в мозгу: обоняние вернулось — затхлость сплошная, пахло каким-то старым тряпьём, сырой землёй, чем-то жареным — непривычно. Вот и слух восстановился, кто-то забормотал монотонно. Всё отчётливее и отчётливее, вначале только отдельные слова были понятны, а вот уже и всё полностью.
— Голуба моя, — прямо-таки с бушковскими интонациями заявил незнакомый низкий голос. — Открывай глазоньки смелей! Ресницы-то — дрожат!
Открыл Ник глаза: полумрак, свеча горит самопальная, судя по запаху, напротив — морщинистая пожилая морда. Чукчянская, бесспорно.
— Слава Небесной Тени! — обрадовалась морда. — Я уж думал, что ты, паренёк, сдох совсем, хотел могилу идти копать.
— Где это я? — спросил Ник.
— Ты в моей яранге, — ответил чукча, раскуривая изогнутую чёрную трубку. — Меня Афоней кличут. Я шаман. А ты, стало быть, тот, который троих «пятнистых» в Долину Теней отправил?
Ник согласно кивнул головой.
— Жёлтое железо, стало быть, ищешь? — продолжал любопытствовать чукча.
В этот раз Ник только плечами передёрнул неопределённо.
— Понятно, — почему-то развеселился Афоня. — Пока ещё не ищешь, но скоро начнёшь искать! Это сразу видно, по глазам.
Шаман был одет в истертую оленью кухлянку, подпоясанную тюленьим ремешком, густо расшитым бисером. К ремешку были прикреплены разные амулеты: цветные кусочки кожи, зелёные нефритовые чётки, фигурка моржа, вырезанная из кости, две серебряные медали — явно, царских ещё времён.
Скуластое, изрезанное глубокими морщинами лицо Афони было тёмно-коричневого цвета, узкие глаза мерцали загадочно тлеющими угольками.
— А где Сизый, где Айна? — хмуро спросил Ник. Не понравилась ему проницательность шамана, совсем не понравилась.
— Кто такой Сизый — не знаю. А Айна здесь. Вон, возле очага сидит, — старик небрежно махнул рукой.
Обернулся Ник, точно — Айна, хотя сразу и не узнать её. Разодета, что та принцесса: малиновый балахон широченный, весь бисером расшитый, на голове шапочка элегантная из меха песца — с пыжиковым хвостом, с шапочки множество монет и кусочков фольги на цветных ниточках свисает, на ногах — камусовые торбаза с голенищами, вышитыми разноцветными оленьими ворсинками.
"Плохо дело, — подумал Ник. — Не иначе, это местный наряд невесты. Сейчас меня женить будут".
Похоже, угадал. Айна что-то залопотала по-чукотски, нетерпеливо так, сердито, настойчиво.
— Ай, эти девчонки, — заулыбался старый Афоня. — Всё им подавай. Много и сразу. Ладно, человек проходящий, посмотри мне в глаза.
Глаза у шамана странные были: то стариковские — голубые, в красных прожилках, то молодые и задорные — зелёные и блестящие, а ещё через минуту чёрными стали, пустыми и страшными. У Ника даже голова закружилась от той черноты…
— Ладно, — Афоня отвёл глаза. — Теперь ладони свои давай, может, в них Путь твой увижу.
Долго изучал ладони Ника, по очереди их внимательно осматривал, остро заточенной палочкой рисовал замысловатые узоры, невидимые простому глазу. В конце концов, отбросил палочку в сторону и, не мигая, уставился куда-то вверх, где конус яранги был усечён и через образовавшееся отверстие были видны спешившие куда-то белые облака.
Минут десять тишина тоненько попискивала, не веря в своё долголетие.
Наконец, шаман опустил голову, прикрыл глаза и сказал-пропел несколько тягучих фраз на своём языке.
Айна неожиданно вскочила на ноги, закрыла лицо ладонями, вскрикнула протяжно, с отчаяньем, и выбежала из яранги, отодвинув плечом оленью шкуру, заменяющую дверь.
— Что-то случилось? Что-то не так? — забеспокоился Ник.
— Конечно, не так, — подтвердил Афоня. — Айна — моя дочка. Ей давно уже рожать пора. Мне внук нужен. А чтобы внук хорошим получился, у него отец хороший должен быть. Настоящий мужик. Где в тундре настоящего взять? Все спирт пьют, чифирят. Таких моей Айне даром не надо. Вот, думали, ты поможешь. Не получится ничего, однако. — И потерянно замолчал.