— Чистенько так. Бедненько, скромно — но чисто! Да и тихо неправдоподобно!
Опомнился, тут же заткнулся.
А Курчавый и ничего, не стал в тему углубляться, только под нос себе что-то недовольно пробурчал, типа:
— Ага-ага! Ну-ну! — и уже совсем что-то непонятное: — Волки — они очень умные, куда как редко ошибаются!
На двадцать четвёртой линии Васильевского острова остановились, не доехав метров триста до набережной. Вышли из машин, пешёчком, не торопясь, прогулялись до центрального входа. Девушки семенили навстречу: в пальтишках смешных, у некоторых на головах шляпки вычурные, у некоторых — косынки, платки пуховые.
Настоящие девушки, симпатичные и смешливые.
К центральному входу подошли, Ник по сторонам заозирался: в его времена тут всё было разрисовано белой краской — признаниями в любви выпускников к своей «альма-матер», а тут — ни единого следочка.
— Чего это вы, Никита Андреевич, высматриваете? — подозрительно поинтересовался Вырвиглаз.
— Да нет, это я так просто. — Ник даже засмущался. Больно уж важно Владимир Ильич выглядел в своей чёрной классической тройке — не то что профессор, академик целый! Министр натуральный! — Потом как-нибудь расскажу.
Друг за другом, с минутным перерывом, прошли через вахту, встретились в условном месте, около студенческой столовки.
— Диспозиция следующая, — негромко объяснил Курчавый. — Товарищ профессор, Иванов и Бочкин направляются на отлов студента. Бочкину, после означенного отлова, упаковать оного студента и доставить на базу. Задача ясна?
— Так точно! — шёпотом доложил особист, еле сдерживаясь от отдания чести.
— Мы с Кузнецовым следуем за документами и ключами от склада, где находится буровой станок. Встречаемся через час, возле кабинета ректора. Всё, по коням!
Подошли к кафедре родимой, у Ника даже сердце ёкнуло: «изменения» налицо, конечно, но и знакомое проступает повсеместно. Безлюдно было на кафедре, только из одной аудитории раздавался шум и гам, у дверей два хлопчика дежурили — с красными повязками на рукавах и с комсомольскими значками на груди. На дверях объявление: «Срочное собрание четвёртого курса! Обсуждение личного дела комсомольца Матвея Кускова!»
Похоже, вовремя приехали, в самый раз.
Бочкин сразу в карман форменный полез, за корочками, чтобы проход освободить. Но Вырвиглаз его небрежным жестом остановил, к тем красноповязочным подошёл, глянул строго, брови насупил, хлопчики и исчезли тут же, словно в воздухе растворились. Профессор на противоположную стенку кивнул, а там его портрет собственный висит, солидный такой, значимый. Так вот оно: авторитет настоящий, он завсегда своё возьмет: и на зоне, и в заведении учебном!
Под портретом надпись была: «Вырвиглаз Владимир Ильич, профессор, доктор геолого-минералогических наук. 1875 —…». Смотрел Ник на портрет, смотрел, вдруг вспомнил, что видел его уже, тогда, в 1977, когда в Горный поступал. Он и тогда здесь висел. Только вот даты там другие стояли: «1875–1938».
И как теперь прикажете Вырвиглазу в глаза смотреть?
В аудиторию просочились тихонечко, пристроились на заднем ряду.
А в помещении спектакль настоящий разыгрывался, театральный. Зрители поближе к лекторской трибуне расселись, на трибуне оратор — вылитый Олег Кошевой из известного фильма. Рядом с трибуной, на стуле, парнишка сидел: простой совсем, только вот глаза — наглые, бесшабашные. В Русском Музее Ник такие глаза встречал, на портрете Дениса Давыдова.
«Кошевой» тем временем уже начал своё выступление, двумя листками бумаги размахивая:
— Вот, из милиции пришло уведомление: медицинский вытрезвитель № 7 сообщает, что пятого ноября сего года студент Ленинградского Горного Института — некто Кусков — был доставлен в означенный вытрезвитель в мертвецки пьяном состоянии. Через три часа проснулся и всю ночь громко орал матерные частушки. Что скажешь, Матвей?
— Не был. Не привлекался. Всё лгут проклятые сатрапы, — не очень уверенно заявил Кусков.
— Ладно, — продолжил комсомольский вожак. — Из того же учреждения ещё одна справка пришла. В ней говорится, что всё тот же Кусков шестого октября сего года был опять доставлен, опять же в мертвецки пьяном состоянии. Через три часа проснулся и всю ночь громко читал вслух поэму «Евгений Онегин», естественно, в её матерном и похабном варианте исполнения. Матвей?
— Отслужу, кровью смою, дайте шанс, — голос Кускова непритворно дрожал.
В зале поднялся лёгкий шум, сопровождаемый негромкими смешками.
Ведущий собрания успокаивающе помахал ладонью свободной руки, в аудитории установилась относительная тишина.
— И это он совершил в канун годовщины Великого Октября! Впрочем, я к Матвею всегда с недоверием относился. Взять хотя бы его прозвище. Нет, я ничего против студенческих прозвищ не имею, традиции — дело святое. Но, что это за прозвище такое — «Ротмистр»? Контрреволюция натуральная получается! Предлагаю — из комсомола Матвея исключить! И поставить вопрос перед вышестоящими инстанциями об его выдворении из нашего института, со всеми вытекающими последствиями!
Тишина ещё набрала силы, только было слышно, как Кусков декламирует вполголоса:
— Пошлите же за пивом — денщика! Молю вас, о прекрасные гусары! А почему — вы в синих галифе? И для чего вам эти злые лица?
Раздался откровенный смех, восхищённый свист со всех сторон прорезал тишину.
Бочкин поднялся с места и направился прямо к лекторской трибуне, на ходу извлекая из кармана свою волшебную корочку. Подошёл к «Кошевому», продемонстрировал удостоверение в открытом виде, прошептал комсомольскому лидеру что-то на ухо.
Над аудиторией повисла уже полнейшая тишина, на сей раз — кладбищенская.
Бочкин проследовал к Кускову, повторил свои манипуляции. Тот посмотрел на особиста удивлённо и растерянно, но без видимого страха.
— Эй, Матвей! — подал Вырвиглаз свою реплику, руками замахал.
Кусков посмотрел в нужную сторону, узнал профессора, сразу успокоился.
— Прошу продолжать, товарищи! — очень веско предложил Бочкин. — Надеюсь, что у комсомольцев найдутся и другие, не менее важные вопросы для обсуждения!
Взяв Матвея под ручку, уверенно двинулся к выходу.
Все вместе вышли в коридор, Бочкин тут же себя с Кусковым наручниками ловко соединил.
— Приветствую вас, уважаемый Владимир Ильич! — вежливо поздоровался новоявленный Ротмистр. — Не объясните ли, что всё это значит?
— После, Матвеюшка, после, — чуть смущённо ответил ему профессор, — Ты с товарищем поезжай, а я вечерком подъеду, всё тебе объясню. Архиважное дело предстоит, архиважное…
Надо Кускову отдать должное: не стал кочевряжиться и права качать, — головой спокойно кивнул да и пошёл к выходу, Бочкина за собой таща.
— Тот ещё типаж, — прокомментировал Вырвиглаз довольно. — Выпивает только иногда без меры. Но кто нынче без греха?
К кабинету ректора подошли в назначенное время, а там уже ждут: Курчавый, Кузнецов и мужичок с ними, по виду — типичный завхоз.
— Всё нормально? — поинтересовался Курчавый. — Тогда пошли смотреть на чудо аглицкое.
По многочисленным коридорам вышли во внутренний двор. В дальнем углу — дверь массивная, железная, двустворчатая. Около двери застыл часовой с винтовкой, в военной шинели, на голове — будёновка. Больше ни души вокруг не было, только около мусорных бачков копошилась старенькая уборщица.
— Это что ещё такое? — нахмурился капитан.
— Это — баба Дуся, — смущённо пояснил завхоз. — Она на голову больна немного. Сумасшедшая то есть, полностью. Но любят её студенты, не выгонять же.
— Ходют тут всякие, гадют! У-у, суки! Всех убью! — громко выдала баба Дуся, не отрываясь от своего занятия.
Курчавый только рукой неопределённо махнул.
Подошли. Капитан часовому показал своё удостоверение, тот тут же проникся, отошёл в сторонку, козырнув предварительно. Завхоз нашёл нужный ключ, повозился с замком пару минут, отомкнул. С помощью Ника распахнул створки ворот. Скрип металлический раздался — мама не горюй, голуби шумно от мусорных бачков шарахнулись, закружили испуганно над головами.