— Эй, не надо! Я на минуту, эй! — крикнул Иванов, но пацан уже умчался.
Появился Акакич, близоруко щурясь за очками.
— Петухов? Олег? — он издалека тянул руку, — Ну, здравствуй, солдат.
— Моя фамилия — Иванов.
Акакич внимательно взглянул на него, покачал головой:
— Даже так?.. Почему именно Иванов? Хотя… — он пожал плечами. — Ну, пойдем, Иванов Олег, поговорим.
Они вышли из дома и сели на скамью около клумбы, огороженной уголками беленого кирпича. Иванов достал сигареты.
— Куришь?
— С шестого класса, — неожиданно злорадно сказал Иванов.
— Да?.. А я вот держусь пока… А ты, я вижу, не изменился. Надо думать, в образцовых солдатах не ходил?
— Угадали.
— Нетрудно угадать, — Акакич невесело усмехнулся. — Я думал, ты изменишься в армии. Шел сейчас по лестнице и думал; вот стоит Олег… не знаю — какой, но другой… А ты прежний, кроме фамилии… Как Аллочка?
— Нормально. Работает в «Интуристе». Квартиру получила… Она разве вам не пишет?
— Н-нет. У кого все хорошо устроилось, те редко пишут. Я привык, — будто оправдываясь, сказал Акакич. — Ты, кстати, тоже не писал… С ребятами не переписываешься?
— Нет.
— Большинство еще служит. Мотяшов аж в Москве генерала возит. Карабанов в медучилище. Комов, Редькин и Бусло на границе, на одну заставу попали. Федоровского не взяли, порок сердца… — он замолчал, потом, отведя глаза, сказал — Соломин, Мальцев и Грачев в колонии. Драка в парке. Парнишка-инженер ослеп. Двое детей у него… Соломину шесть, Мальцеву и Грачеву по три… Дай-ка сигарету.
Пока он закуривал, склонившись над зажатой в ладонях спичкой, Иванов разглядывал его с чувством жалости и неприязни одновременно: коротко стриженная макушка, седой чубчик, длинная тонкая шея, нелепо торчащая из ворота застиранной рубашки, железные дужки очков за ушами.
— Аркадий Яковлевич, — сказал он. — Зачем вы здесь?
Акакич недоуменно вскинул очки.
— Ну… какой смысл в вашей работе? Трое уже в тюрьме… Вы добрый, вы себя не жалеете, а что толку? По ком тюрьма плачет, тот сядет, хоть вы наизнанку. А кто хочет, тот сам вырвется… Вы же вазовский, и остались здесь. Что вы видели, кроме этого, — Иванов-кивнул на дом. — Неужели вам самому-то жить не хочется?
— А ты меня не жалей, — сухо сказал Акакич. — Я живу. А что до смысла… смею тебя заверить, что никто из моих ребят своих детей сюда не приведет. Извини, мне пора. Спасибо, что заглянул, — он пошел к дому. Неожиданно вернулся и сказал: — А этих троих могло не быть, если бы ты оказался человеком.
— Я?
— Ты! Ты был сильнее всех, ты нужен был ребятам… и не было бы ни Слонов, ни шестерок, и драки в парке, и слепого отца у двух детей. А ты молчал, когда унижали других. Ты всех предал.
— Каждый думает за себя, — сказал Иванов.
— Ты счастливый человек, — сказал Акакич. — Все виноваты, кроме тебя.
Иванов вышел на улицу, автоматически поднял руку, чтобы поправить фуражку, вспомнил, что забыл ее на скамейке. Вернулся, отнял фуражку у малышей, уже примеряющих ее на свои стриженые затылки, последний раз оглядел старый двухэтажный особняк, окна с желтыми занавесками, изгородь из железных прутьев со стертой ладонями краской, одинаково стриженных малышей — и пошел прочь, вверх по крутой улочке мимо кривобоких частных домов, в центр города.
Здесь к середине дня стало многолюдно, народ втискивался в переполненные троллейбусы, обтекал ползущие на черепашьей скорости через переход машины. Парень с погасшей сигаретой в руке вопросительно кивнул, Иванов достал спички, чиркнул, закрывая огонь ладонями, глядя над головой склонившегося парня на окна дома через дорогу. Шагнул в телефонную будку и отрубил стеклянной дверью от себя шум города, медленно набрал номер — послышались длинные гудки — и снова нашел взглядом окна второго этажа…
…занавеска отъехала, в окне появилась Лена, помахала рукой: заходи.
Она открыла дверь — очень домашняя в вытертых вельветовых джинсах, свободной футболке, вьетнамках на босу ногу, русые волосы собраны в пушистый хвост. Следом за ней вылетел черный пудель, обнюхивая гостя, одновременно и грозно ворча, и виляя тощим стриженым задом.
— Томас, фу! — прикрикнула Лена. — Заходи…
Олег вошел, наклонился развязать шнурки на кроссовках, искоса разглядывая прихожую. Овальное, в рост человека зеркало отражало его нескладную фигуру, рядом висели на стенах гербы иностранных городов и пара лаптей. Томас, играя, рычал, хватал зубами шнурки и пальцы.
— Томас, фу! Томас, что за безобразие! — Лена схватила его за ошейник, увела в дальнюю комнату и закрыла дверь. Пудель, оскорбленный в лучших чувствах, заскреб лапой по стене.