— Совесть проснулась? — насмешливо спросил Иванов. Его опять крутило всего внутри, хотелось уязвить, достать этого спокойного, умиротворенного попа.
— Значит, проснулась, — невозмутимо ответил тот. — В народе совесть просыпается. Пока в потемках бродят, сами не знают, куда идут. А идут-то к нам. Страшно без Бога жить.
— Ты меня поагитируй, может, и я приду?
— А Бог — не народный депутат, чтобы я за него агитировал. Сам придешь, — поп посмотрел на него. — Злой ты сильно. Чего такой злой?
— Жизнь такая.
— Жизнь у всех не сладкая. Да не все злые, — хозяин поднялся, указал на узкий топчан: — Здесь ляжешь. Только учти — рано подыму.
— Не привыкать.
Через приоткрытую дверь Иванов видел, как он стоит на коленях, подняв голову к лампаде, молится просто и обстоятельно, будто говорит с добрым знакомым: про то, как прошел день, как движется ремонт в церквушке, и про нежданного ночного гостя.
Дрожащий свет лампады дробился в серебряном окладе образов…
…вокруг, на сколько хватало глаз, расстилалась плоская снежная равнина, над которой круто выгибался небесный купол. Справа у горизонта небо чуть розовело, выше меняло оттенки от нежно-голубого до непроглядной синевы, слева на ночном небосклоне светились крупные звезды.
Вездеход шел по дороге, обозначенной парами стальных штырей, торчащих из полузасыпанных снегом железных бочек. Молодые солдаты в новеньких, негнущихся шинелях сидели на скамьях вдоль бортов, смотрели в окна.
— Эй, воины, гляди! — полуобернувшись, крикнул ефрейтор-водитель, указывая вправо.
— Куда? — спросил маленький остроносый Чоботарь.
— Куда! — захохотал ефрейтор. — На солнце! Последний день сегодня! Теперь четыре месяца не увидишь!
Над горизонтом, действительно, показался краешек солнечного диска.
— По-осмотри на солнце, — запел водитель, — посмотри на небо, ты видишь это все в последний раз!
— Люкин, — сказал сидящий рядом капитан.
— Намек понял, товарищ капитан.
— А что потом? — не понял Чоботарь.
— Ночь потом. Как у негра — я извиняюсь, товарищ капитан — с тыльной стороны…
— Стой! — крикнул капитан, но водитель уже сам нажал на тормоз.
Вездеход остановился у заваленной набок бочки с погнутой вешкой.
— Эй, воины! — кивнул Люкин, открывая дверцу. — Лопаты там…
Все высыпали из вездехода, подошел капитан, прикуривая.
— Опять? — спросил он.
— Ага… Мишка балуется, — пояснил Люкин молодым, указывая на исцарапанный бок бочки. — Видишь, когти. Чует, собака, человечий дух.
Солдаты подняли и установили набитую камнями и залитую бетоном бочку.
— А зачем это? — спросил кто-то.
— В пургу на ощупь идти… Вот так опрокинет, собака страшная, сверху снегом заметет — и уйдешь в чисто поле, — махнул рукой Люкин. — Весной найдут, когда оттаешь.
— Во занесло… — протянул Чоботарь, оглядываясь, — Медведи гуляют…
Иванов тоже оглянулся в этом холодном, бесконечном, безжизненном пространстве…
Иванов включил свет на кухне, закурил и сел, сгорбившись за столом. В ночном небе мерцали огни города.
Появилась Алла в наброшенном на плечи халате, щуря заспанные глаза, села рядом.
— Ты так страшно скрипишь зубами во сне, — сказала она. — Я просыпаюсь… — она мягко провела ладонью по его волосам. — Тебе нельзя все время одному. Надо общаться с людьми…
Иванов молча курил. Алла отняла у него сигарету, погасила.
— Пойдем, — она потянула его за руку, Иванов покорно поднялся.
Они снова легли в темноте — Алла на диване, он на раскладушке. И снова навалилась темнота…
…только дежурная лампа над тумбочкой дневального тускло высвечивала центральный проход в казарме, спинки кроватей и табуретки с аккуратно сложенной формой, отражалась в экране телевизора, подвешенного к потолку в дальнем конце прохода. Сами кровати — по два ряда с каждой стороны — терялись в полутьме, кое-где слышалось еще шевеление, разговоры, смех.
Хлопнула дверь, в казарму вошел конопатый сержант, которого Иванов запер в умывальнике на сборном пункте.
— Говорят, суслов из приемника привезли? — громко спросил он у дневального.
— Ну.
— Кому спим?! — заорал сержант. — Деды! Чего тихо, будто не праздник? Дежурный кто? Бутусов, поднимай суслов — поздравлять будем!
— Суслы, подъем! — скомандовал коренастый мощный Бутусов. — Строиться на торжественную поверку!
Дневальный поднял трубку телефона: