Иванов молча смотрел на него.
— А ты не промах, Седой! Корешка нашел — что надо! — Земцов перестал улыбаться, — Что, думал — герой, да? Матросов, твою мать! Если бы не этот сучонок маршальский, давно убили бы тебя здесь, понял?
— Деды-ы!! — раздался за стеной истошный вопль Бутусова. — Прика-а-аз! Дембиль!!
Земцов кинулся из умывальника. Из-за распахнутой двери донесся ликующий рев казармы.
— Дембиля-а-а!! С приказом! Суслы, шнурки, черпаки — готовьте жопы!
Растерянный Иванов со своей суконкой вышел в коридор. В казарме орали, обнимались, кидали вверх шапки, подушки. Уже начинался ритуал посвящения в следующее «звание»: Чоботарь стоял, согнувшись в три погибели, отклячив зад, а Давыдов, намотав ремень на руку, изо всех сил лупил его пряжкой по пятой точке.
— Один… Два… Три… — считал Чоботарь, охая и мелко переступая от боли ногами, — Ой, потише… Четыре… Ой, не могу…
— Терпи, шнурком будешь!
— Пять… Полгода! — Чоботарь разогнулся, потирая двумя руками зад, улыбаясь сквозь слезы. Давыдов торжественно расстегнул ему крючок гимнастерки и обнял, похлопывая по спине.
К Чоботарю тут же подлетел Бутусов со своим ремнем, а Давыдов бросился посвящать кого-то еще из молодых. Со всех сторон слышались звучные, хлесткие удары, кругом обнимались, поздравляли и снова лупили.
К Иванову подскочил радостный Люкин, занес ремень. Иванов резко обернулся, сжав кулак.
— Ты чего, Седой! Положено же!.. Не порть праздник! Ну, давай символически… — зашептал Люкин. — Суслом же останешься… Эх, Седой, дурак ты…
Иванов и Александр мылись, сидя на лавке в бане. Остальные мылись стоя: на задницах багровели огромные, жуткие кровоподтеки, местами отчетливо отпечатались звезды. Тем не менее в бане царило радостное возбуждение.
— Скоро сусликов привезут, — хихикнул Чоботарь.
— У-у! — Никишин с кровожадной физиономией скрутил мочалку.
— Черт, болит, а?..
— Да пройдет… Не, мужики, полгода оттрубили, не верится, да? Еще полгода — как люди будем жить!
— Слушай, Никишин, — сказал Александр. — Ты что, молодых ветеранить будешь?
— А тебе что?
— Да нет, ничего… Я просто вспомнил, как ты в бытовке плакал. Не помнишь: я вошел, а ты письмо домой пишешь, что все хорошо, и руку держишь, чтоб слезы не капали. Забыл?
В бане стало тихо.
— А ты, Важинас? Помнишь, Земцов тебе почки отвешивал? Вспомни, что ты думал тогда!.. Алимов, помнишь, ты сказал: «Это не люди, это шакалы поганые»? Сам теперь шакалом станешь?
— А ну заткнись, ты, Сынуля! — тихо, угрожающе сказал Никишин, — Ты тут мораль не читай, ты тут никто, понял? Ты хэбэшки им стирал? Ты зубной щеткой сортир чистил? Ты мне не указ, понял, ты! Я свое отпахал, я свое получу!
— Нет, послушай…
— Свободен, Сынуля!
— Вы между себя говорите, ребята, — сказал Важинас. — А с нами не надо. А то мы рассердимся…
Люкин занимался кропотливой работой — украшал прапорщицкий плетеный погон золотым елочным дождем: продергивал под одну ниточку снизу, через другую пускал сверху. Половина погона уже сияла золотом. Алимов полировал металлическую заколку-ракету, Чоботарь украшал бархатные петлицы по краям медными клепками. Иванов мыл трубы, тянущиеся вдоль стен, ангара, с грохотом переставляя ведро с мыльной пеной.
В ангар вошел капитан Манагаров в заснеженном комбинезоне. Люкин мгновенно накрыл дембильские украшения схемой ходовой части и вскочил:
— Товарищ капитан! Провожу теоретические занятия с отделением. Рядовой Иванов делает влажную уборку.
— Хорошо, — Манагаров пошел дальше.
— Метет, товарищ капитан?
— Метет. Надолго…
— Отбой тревоги, — сказал Люкин, когда капитан скрылся за стальной дверцей внутреннего перехода. — Не вижу рвения, Иванов! — он вынул платок, засунул его в щель между трубами и с удовлетворением продемонстрировал пятно грязи. — Нехорошо, Иванов! А ведь боевой пост — твои дом родной. Давай сначала… Работай, Иванов! Работа из обезьяны человека сделала, и из тебя сделает…
Алимов и Чоботарь с готовностью засмеялись.
Иванов разогнулся, держа ведро в руках. Люкин отскочил, но Иванов, не взглянув на него, пошел менять воду.
Люкин положил золотой погон сверху на свой, нацепил заколку и приложил петлицы.
— Как?
— Здорово, товарищ ефрейтор, — откликнулся Чоботарь.
— Алимов, сколько дедушке служить осталось?