Когда я пришла к Герасиной Анне Васильевне, она встретила меня с доброй душой и поклоном. На долю этой скромной, в настоящее время очень болезненной женщины выпало много страданий и мучений во времена нахождения в лагере немецких оккупантов, угнанной в Германию еще совсем маленькой девчушкой вместе со своей мамой.
Я очень просила описать свои воспоминания, но Анна Васильевна категорически отказалась. Она сказала: «Я выжила, а некоторых моих сверстников нет в живых. А другим было хуже».
На мои просьбы Аня все же немного раскрылась, но только начала рассказывать, как защемило сердце и пришлось ей пить лекарство.
Когда началась война, Аня со своими родными проживала в Барятинском районе, в одном из красивейших уголков. В ее деревне были очень красивые дома, построенные в 1938 году. Рядом был лес, который укрывал их во время оккупации.
По рассказам Ани, немцы в их деревню в дневное время не показывались, т.к. боялись партизан. А ночью все жители деревни одевали на себя, что можно, уходили в лес ночевать. И вот в одну такую ночь, на Крещение, каратели сожгли эту красивую деревню. В том числе сгорел и дом Анны. Осталось только два дома где-то на краю. Пришлось укрываться зимой под снегом, засыпанными сухими сучьями. И она, прижимаясь к своим братьям и сестрам, лежала прямо на снегу, укрытая хворостом, собранным материнскими руками.
Однажды, когда они пришли из леса на пепелище своего дома, налетел карательный отряд, согнал всех жителей и погнал — куда, тогда Аня не знала. Так она очутилась в Германии. Разместили по баракам и стали гонять на работу на какой-то завод. Заставляли работать по 12 часов в сутки. Детей от взрослых отделили. На завод водили с надзирателями. Там давали разную работу, временами даже не под силу малолеткам. Кормили очень плохо, только одной брюквой да капустой, и то один раз в день. «Мы пухли от голода, хотелось есть. За заборами и в каких ямах валялись очистки, отходы, мы их собирали, и то так, чтобы не видели надзиратели, иначе они нас били резиновыми палками». Одеты были плохо. Обувь — давали какие-то колодки, обтянутые брезентом, которые протирались так, что были видны пальцы.
На груди была приколота немецкая эмблема для гражданских узников. Аня была очень худа, даже кожа отставала от костей. «Но почему-то, — говорит Анна Васильевна, — мы были настолько агрессивными подростками, что когда нас пригоняли на завод, мы работали внизу, а вверху был надзиратель. И когда он нас подгонял и кричал, мы огрызались с ним, кричали на него всякими словами. Наш отряд даже прозвали сталинцами, которых не победишь и не проймешь ничем».
Но находились и хорошие люди, которые с доброй душой относились к пленным детям. Однажды нас вели с работы. По дороге ехали муж с женой. Они подошли к конвоиру и попросили, чтобы он разрешил взять двух девочек к ним домой покормить. Он разрешил. И Аня с подругой попали к ним домой. Там их вымыли и очень хорошо покормили. Там Аня за эти годы по приемнику услышала русскую речь: шла опера на русском языке. Аня говорит: «Я очень сильно расплакалась, меня еле уговорила хозяйка. Потом нас выпроводили в барак». И только Аня вышла за порог, все, что поела, оставила во дворе.
Вот с такими мучениями прошли годы тяжелой доли. «Потом наступил радостный час, когда нас освободили американцы. Они нас согрели, одели, накормили и относились очень дружелюбно. После нас стали вывозить из Германии домой вагонами, платформами. Так мы очутились на родной земле». Теперь ей уже больше семидесяти. Она больна. Раны не заживаются.
Член совета БМУ Л. Пешаханова.
Время не властно
Голодяевская (Уютова) Людмила Михайловна
родилась в Дмитриевском концлагере в 1941 г., прож. в г. Самаре
Свойство памяти — сохранять целые эпизоды жизни или проблески событий, которые порой и спать спокойно мешают, и жить благодушно не дают.
Что может помнить Люся, когда ей было четыре года от роду? Желтый цветок одуванчика за колючей проволокой. Свою прозрачную ручонку, тянущуюся к этому золотому диву. Капельку росы на покачивающейся травинке. Добрую мамину улыбку, ни с чем не сравнимые ее ласковые, нежные и успокаивающие прикосновения. И еще. Грохот бомбежек. Мальчика Леву. Изнурительное многочасовое стояние на опельплацу. Не то хохот, не то ржание охранника. Затрещины «няни» — надзирательницы, «присматривающей» за детьми, пока их матери на тяжких работах. И толпы людей — лежащих, идущих, стоящих...