До осени 1943 г. прожили Уютовы в этой простой сердечной семье. По аусвайсу, немецкому документу, заменявшему подневольному человеку паспорт (кстати, выхлопатанному Игнасом), Наталья значилась литовкой, вышедшей замуж за русского офицера. Но и это не спасло ее от угона в Германию.
Каунайтисы искренне жалели женщину, ее белокурую, кудрявую девчушку, забавно лепетавшую по-литовски. Уговаривали Наташу оставить ребенка у них, уверяли: Люсите будет им дочерью, внучкой. Умом она понимала, что у Каунайтисов девочке действительно будет спокойнее и безопаснее, но материнское сердце не мыслило разлуки.
В один из слякотных, промозглых дней сорок третьего года к железнодорожной станции Кретинга под конвоем шла многочисленная колонна женщин и детей. Шли они в неизвестность — в эшелон, отправляющийся в Германию с новой партией восточных рабов.
— Среди них была и моя мама и я, — рассказывала Людмила, — возможно, в той же колонне находились Нина Михайловна Минеева, жена политрука-пограничника М.Баранова со своими малолетними девочками, из которых младшая — Элеонора тоже родилась в Димитравасе; Ольга Галина с детьми и малышом, тоже рожденном в концлагере: Танюша, Галина и Лева Плесков. Несколько лет назад я случайно узнала, что Таня жива и работала одно время на Севере. А вот следы светловолосого, с кудрявым чубчиком Левушки так и затерялись.
Сколько же человеческих жизней унесла, искалечила война, перемололи фашистские концлагеря и всемирно известные «фабрики» смерти по уничтожению людей и «рядовые», каким был Димитровский концлагерь!
Маленькая Люся даже после возвращения из Германии (в июле 1945 г.) отъевшись, отоспавшись в гостеприимном бабушкином доме, часто с тревогой напоминала маме, чтобы она поискала в деревне аппельплац и они не опоздали на проверку-перекличку, а то их накажут. Когда гремел гром, она деловито говорила: «Бомбят — нужно идти муку воровать!» Потому что при налете и бомбежках союзнической авиации охрана концлагеря пряталась, и голодные узницы пользовались временной безнадзорностью, добывали, как могли, крохи пропитания, в том числе и муку. Потом ее делили в бараке и тайком пекли пресные лепешки, подкармливали детей. Еще долго, очень долго кричала и металась по ночам Люся от недетских своих снов. На ее глазах, на глазах женщин и детей, согнанных на экзекуцию в одном из концлагерей, в назидание был четвертован советский разведчик, почти мальчик, выданный предателем.
Не могла девочка выносить, если кто-то из взрослых становился за ее спиной. Она начинала дрожать и беззвучно плакать — опять будут брать кровь до обморока. У них, крохотных детей, тоже брали кровь на головке из вены для раненых немецких летчиков-асов... Уже будучи ученицей первого класса, когда учительница ласково и понимающе склонялась над ее партой, Люся сжималась в комочек. Срабатывал инстинкт самосохранения — если ударят наотмашь, падая, меньше ушибешься... Жестокие-прежестокие уроки... Как бы не насаждали гитлеровцы, они не убили в человеке человеческое. Вопреки всему люди сострадали, помогали друг другу и, пока будут живы, это не забудут.
— Мне не удалось повидаться с Игнасом Каунайтисом. Нет уже в живых этого доброго, честного и немногословного человека, которому в немалой степени жизнью своей обязана.
Но жизнь продолжается. Людмила и ее дети познакомились и подружились на литовской земле с детьми и внуками Игнаса Каунайтиса. И летят теперь через всю страну письма со словами искренней дружбы и сердечного привета. Потянулись невидимые, но крепкие нити дружбы и понимания между этими семьями. Над этим время не властно.