– Из Усть-Кары. Приходилось слышать?
– Приходилось.
– Контингент уголовный, но по статьям незначительным. Воры, жулики, мздоимщики. Словом, всякой твари по паре. Политических, сразу докладываю, нет.
– Сколько человек?
– С охраной семьдесят четыре.
– Хорошо. Как-нибудь устроим вас. Временно выделим отдельный барак, – успокоил поручика Покровский.
– Самохвалова сюда, – дал указание солдату Ярошевич.
Минут через пять подоспел унтер-офицер Самохвалов.
– Вот что, – обратился к нему поручик, – господин инженер предлагает нам вариант перекантоваться, что называется, у него в поселке путейцев, пока здесь достроят зимовья. После встанем лагерем на этом месте. Распорядись.
– Слушаюсь! – коротко козырнул унтер.
Пока Ярошевич разговаривал с инженером, арестанты принесли к зимовью охапки дров. При пасмурном безветрии из трубы медленно потянулся дым.
– Затопить успели, – заметил поручик.
Печь разгоралась нехотя. Дым валил в раскрытые настежь двери. Каторжные кашляли, поругиваясь незлобно меж собою.
– Что же делать? – спросил поручик, закуривая тоненькую папироску из блестящего портсигара.
– Надо двигаться до места, – пояснил Покровский. Будете следовать за нами. Вас лично приглашаю в возок.
– Самохвалов!! – крикнул поручик в сторону зимовья, у которого толпились арестанты. – Глуши печку. Едем в поселок!
*
«На строительстве Амурской железной дороги широко применялся труд каторжан. После подавления первой русской революции тюрьмы европейской части России были переполнены. Часть заключенных отправили на строительство «колесухи» от Сретенска до Хабаровска дальше до Николаевска-на-Амуре. После окончания строительства колесной дороги арестантов отправляли на строительство «железки».
Сначала робко и неохотно использовали подрядчики труд каторжан, но революционные волнения, забастовки и стачки вольнонаемных заставили отбросить всякие предубеждения об опасности работ с каторжанами. До самой революции трудились каторжане сначала на строительстве, а затем и на эксплуатации дороги. По официальным данным, в отдельные периоды на Амурской дороге работало более восьми тысяч арестантов. Позднее к работам помимо уголовных все чаще привлекали и политических.
Особенно крупный стан заключенных находился в Раздольном, что под Могочей. Здесь наряду с домами и бараками для арестантов и конвоя строились кирпичные сараи, бойни, пороховые погреба, лесопилки, смолокурни, кузницы, сапожные мастерские. Каторжане выращивали картофель и овощи, сеяли пшеницу, разводили крупный рогатый скот. Там, где вольнонаемные не могли вынести условий труда, работали заключенные».
5
Снега за ночь навалило сугробы. Тяжелыми пластами он пригибал хвойные лапы вековых лиственниц. Мутные снеговые тучи уплыли за сопки, и к полудню распогодилось. На отполированном ветрами чистом льду реки заплясали яркие блики солнечных зайчиков.
В затишье глухой таежной чащи рядом с сопкой желтеет недавно срубленное зимовье. По самые оконца занесено снегом. За последние сутки метелью намело снега на тесовую, из толстых плах, дверь. Последний раз люди здесь были с неделю назад, еще до непогоды. А срублено зимовье по весне. Не прошло и года. Таптагирыканы поставили деревянное жилище затем, чтобы оно считалось последней стоянкой перед выходом на «железку», до которой отсюда оставался дневной переход на оленях. Обычно аборигены обходились, перемещаясь по таежным дебрям, на стоянках берестяными чумами. Но в иных местах рубили зимовейки, научившись этому у русских охотников с юга.
На «железке» пришлые люди, перекопав окрестности, насыпали кучи земли. День-деньской колотили они железом о железо. Имелись среди тех людей другие, одетые в черные куртки с блестящими, как монетки, пуговками. Их можно пересчитать по пальцам. А тех, кто с лопатами, пилами да молотками, как мурашей, полно.
Здесь, где находилось зимовье, был тупик для людской цивилизации. Сюда никогда не протянутся стальные нити железной дороги, за которую с огромным усердием несколько зим назад взялись русские. Здесь царствовал мир аборигенов таежного края, к которым относились и таптагирыканы, немногочисленное вымирающее племя. Ему было уготовано исчезнуть, когда державная земля расколется великой бурей, называемой революция…
…Главным погонщиком сегодня сам Чохты. Старик. Всклокоченная бороденка. Потускневшие от преклонного возраста глаза, позволяющие, однако, бить из ружья белку с нескольких десятков саженей. Чохты – старейшина племени.
Основную часть пути он двигался пешком. Крепко держался рукой за небольшой сыромятный кусок, болтавшийся у ошейника головного оленя. Следом двигались остальные. Изредка на подъемах и спусках поскрипывали полозья нарт. В такт размеренному ходу животных позвякивали «ботала» – маленькие колокольчики, по звуку которых легко определить местонахождение оленьей упряжки.
Сейчас вереница насчитывала около полутора десятков нарт. Закутанные в дохи женщины. Спрятанные в глубине толстых мехов ребятишки. В кожаных мешках поклажа, состоящая в основном из вяленого мяса и мороженой рыбы, из которой делали строганину. На этот раз везли и мороженое мясо. Хотя обычно его с собою таптагирыканы не брали. Наедались от души, когда удавалось удачно поохотиться. Остальное вялили прямо в чуме, нарезая мясо длинными лентами. Мороженое мясо сейчас предназначалось людям в черной одежде с «железки». Чохты знал, что там совсем худо с едой. Последний раз они виделись с начальником русских строителей ранней осенью, когда морозы еще не сковали землю, и надо было ждать ледостава на реке. Осенью, когда Чохты привез на оленях много рыбы русским, он видел у инженера Алеши диковинную вещь на цепочке. Часы. Такие же Чохты видел раньше у закупщиков-промысловиков, которым орочены сдавали пушнину. Часы, должно быть, стоили шибко больших денег. Инженер Алеша пообещал при следующей встрече подарить такие же. Но часы Чохты ни к чему. Он безошибочно определял время по солнцу, по собственной фиолетовой тени на снегу.
Много прожитых зим на счету старого тунгуса, как зовут его знакомые русские. Много весен, буйных и теплых. Много жарких и знойных, дурманящих обилием трав и цветов, обильных надоедливыми паутами и комарьем, лет. Правда, дурман тот пьянящий с каждым новым приходом весны угасал.
Отчетливо помнит Чохты давние события. Значит, не совсем еще притупился его ум от сложенных вместе годов. Чохты помнит и сравнивает. Сравнивая, качает головой. Тихонько, чтобы не мешать другим, разговаривает с оленем или близкой птицей, опустившейся рядом на ветку дерева или валежину. Одного трудно понять старику, отчего люди в черной одежде не требуют с криками шкур и рогов, не поят мужчин племени огненной водой и сами остаются трезвыми и благоразумными? Мирно беседуют у костра? Почему безразличны они к женщинам племени? Не забыть Чохты щедрости начальника, что хотел даровать свои диковинные часы в металлическом корпусе с тонкой цепочкой. Вместо огненной воды заплатили Чохты за работу таким необходимым товаром, как порох, припасы, соль. Как здорово все это пригодилось позже, в начавшийся промысловый сезон!
Что за эти люди с «железки»? Новые люди. Хорошие люди. Царь русский далеко. Бог высоко. Самые условия этим пришлым быть вольными в своих действиях… Эти пришлые – добрые люди.
Подергивая за сыромятину, что крепилась к ошейнику оленя, Чохты начал приостанавливать нарты.
– Шох, шох! – старик крепко сжимал сыромятину, чтобы остановить головного оленя. Тот, повинуясь, повел головой, шумно вдыхая влажным черным носом морозный воздух.
Чохты осмотрел упряжь. Скрипя настом, сзади подошел Тохтороты, глава первой семьи, что двигалась следом.
– Пошто встал? – спросил старейшину, шевеля толстыми, слегка вывернутыми губами. – Што? Развязалось? – Он смотрел, как Чохты неторопливо обошел оленя с другого бока. Вместе затянули покрепче ослабленную упряжь. Тохтороты вернулся к своим нартам и громко объявил остановку на отдых. Люди в обозе зашевелились. Женщины стали вытаптывать снег, подготавливая место для костров. Мужчины отогнали оленей в сторону густых зарослей ерника. Под защиту от ветра. Уставшие олени губами касались снега, слизывая холодную влагу. Животные разбивали копытами наст, добираясь до осенней прошлогодней травы.