Поладил Дягилев с бакалейным лавочником. Икону снял, крест целовал в том, что Трофим его зятем будет.
Знал Трофим, что Даруня деду не по нутру придется. Знал, да поплевывал. Потому как молодой волк входил в полную силу. Сумел подглядеть, куда дед зарыл не доверенные банку деньги. Перекопал Трошка горшок с дедовским золотишком в другое место. В свое. И если спросит дед, куда делись николаевские рыжики, то откуда об этом знать Трофиму, коли он про них «и слыхом не слыхал и видом не видал»…
По своему образу и подобию воспитал милого внука серый волк Дягилев.
А вскоре опять темнеть стало. В Уфе белое правительство объявилось. Притихшая нечисть голову начала подымать. Мобилизация. Трошка, само собой, сбег. Говорят, в лесу с какой-то бандой отсиживался, и будто бы эта банда звалась «серые волки». Правда это или нет, сказать не могу. И звалась ли эта банда по Трофимову прозвищу, которое на него с деда перешло, тоже не знаю… Только я сам видел: перед тем как прийти Колчаку, молодой серый волк белым волком обернулся. Да и один ли он? Кто-то же звонил в колокола… Кто-то же встречал колчаковский батальон с иконами. Белые — из лесу, а красные — в лес.
На полукровном дягилевском жеребце прискакал Трофим сам-пят к родному дому… И к отцу, к Терентию:
«Где Петька?»
«А зачем тебе он?» — спрашивает родной отец родного сына.
Спрашивает и в глаза Трофиму глядит. Родитель ведь, со своей кровью разговаривает.
Тут Трофим, сказывают, не вынес отцовского взгляда. Отвел глаза и давай плести то да се:
«Я, тятя, спасти его хотел. Глаза ему открыть. Поручиться за него хотел».
Ничего на это не сказал Терентий сыну. На этом и разошлись. А Трофим за Урал ускакал. Москву брать задумал, под малиновый звон в Кремль хотел въехать.
А мы с Петькой, или, как бы сказать, с Петром Терентьевичем, в лесу хоронились. Луша хорошие места знала. Начнешь нас искать — себя потеряешь. А лесникова дочь там как дома. Даже пельмени нам носила. Зимой только худо было… Хоть и суха и тепла медвежья берлога, а все-таки для человека она не жилье… Ну, да незачем себя героем выставлять. Выжили — и слава тебе… Лукерья Васильевна. Она нам о близком конце белой власти сказала. Беженцы в городе обнаружились. Кто побогаче, в Иркутск, в Красноярск без пересадки подались. А прочая «бакалея» на конях от фронта текла.
Вскоре и Трофим в Бахрушах объявился. На Москву шел, да до Казани не дошел. Раненый приехал. Ранешка, сказывают, была так себе, царапина. А доктор ему срок ранения все продлевал, да продлевал. На деньги тогда какую хочешь бумагу можно было выправить. Хоть попом, хоть дьяконом в паспорте назовут. Лишь бы наличные. Ну, да не в этом соль… А, соль в том, что другая рана у Трофима не заживала. В сердце. Любил Трофим Даруню. Не меньше, чем отец его Терентий Лушу любил… Видно, не вовсе старик Дягилев остудил Трофимово сердце. Не всю, видно, отцовскую кровь отравил…
Закон принял с Даруней Трофим. В город свез. Форменной женой, Дарьей Степановной Бахрушиной, ее в дягилевский дом ввел.
Мало только пришлось Трофиму в меду купаться, в лазоревых Даруниных глазах себя видеть. Загремели красные пушки за городом. Потекли беляки на Тюмень, на Тобольск, за Туру.
Чуть ли не последним ускакал Трошка из Бахрушей. Деду наганом пригрозил:
«Если не сбережешь мою Даруню, под землей из твоего мертвого тела кости повытрясу…»
А через год или больше письмо пришло. От солдата, который будто бы и похоронил убитого Трофима под Омском. И для крепости этого обмана в письме была Дарунина карточка, проткнутая штыком в самую грудь…
Геройски, стало быть, умер хитрец. В штыковом бою…
Вот вам и весь сказ-пересказ. А как он живым оказался, как в Америку попал, у него надо поспрошать, если он в самом деле в Бахруши явится…
Такова предыстория сорокалетней давности, познакомившись с которой мы можем вернуться в наши дни.
VI
Как и в старые годы, так же и теперь, между севом и сенокосам наступает некоторый спад в полевых работах, если не считать прополки.