— Я к Вам пишу, чего же боле? Что я могу еще сказать, — начала она новое стихотворение, совершенно не замечая сказочной пыли по причине закрытых от удовольствия глаз.
Юноша начал неспешно подходить к Катерине, обходить ее, то отдаляться, то снова приближаться.
Когда девушка начала читать третье и последнее на сегодня стихотворение, вокруг нее и Мэг уже собралась небольшая толпа. Они наблюдали за ней восторженно-удивленными глазами, следили за ее осмелевшими жестами, пытались ловить мельчайшие перепады интонации ее голоса — одним словом, наслаждались, пусть даже и не понимая слов.
— Били копыта, пели будто… — она уже не стеснялась говорить громко. Прикладывая левую руку к груди, правой она указывала куда-то очень далеко, обводя горизонт.
Вдохновение подошло к ней со спины и своей сильной, но нежной рукой аккуратно дотронулось до груди.
Необычайный прилив сил, как будто весь Дунай разом окатил ее своей чистой водой, почувствовала она. Что-то ласково-теплое горело мягким пламенем под горлом, не давая выдыхать. Сразу мир вокруг стал ярче, теплее: ветер уже не дул в лицо, а гладил, небо стало как-то мягче, звездочки подмигивали людям и, решая сделать небольшой подарок, пускались в путешествие по бескрайним просторам мира.
— И стоило жить, и работать стоило, — закончила она. Прозрачные слезы, скатывающиеся по ее счастливому лицу, в свете улицы казались струйками золота.
Раздались бурные аплодисменты. Люди подходили и обнимали Катерину, смотря на нее восхищенными глазами, начинали расходиться по своим делам, но уже более с более хорошим настроением. Одна бабушка, обладательница смешной, но очень интересной прически, даже похвалила девушку на русском, видно, давно забытом.
— Я не понимала ни слова, но это было просто восхитительно, — Мэг обняла счастливую подругу, — у тебя определенно есть талант.
— Ой, ну какой это талант, — смущенно и все еще улыбаясь ответила та.
— Очень большой талант, я тебе говорю.
Вдохновение, достав еще одну сигарету, закурило ее и, идя вместе с девушками, но на противоположной стороне улицы, танцевало. Темно-русые волосы отдались ветру, с которым, видимо, оно и танцевало.
Уже направляясь в сторону гостиницы, они решили пройтись еще раз по площади, расположенной рядом с Собором святого Стефана. Миновав улицу с роскошными магазинами, они попали на более узкую улочку. Дома, будто Англия и Франция в прошлых столетиях, стояли мрачно друг напротив друга, но, к счастью, не развязывали кровопролитных войн.
Девушки увидели мужчину, сидевшего прямо на холодном асфальте. Улица была темной, ибо единственным освещением был тусклый свет из окон. Мужчина периодически вздрагивал, видимо, плакал. Около него лежали стеклянные пустые бутылки.
— Простите, с Вами все в порядке? — аккуратно дотронувшись до него, поинтересовалась Катерина.
Мужчина резко поднял голову. Его покрасневшие глаза, редкие брови показались девушке очень знакомыми.
— Боже, ты вернулась. Доченька! — упав и обняв ноги девушки своими дрожащими руками, воскликнул мужчина.
Прокуренный, но мягкий голос его отозвался чем-то приятным, каким-то воспоминанием этого дня. Клоун продолжал всхлипывать, сильнее прижимаясь к ногам Катерины.
На том месте, где только что сидел, или даже валялся, мужчина, склонив голову к земле, стояла, сгорбившаяся старуха с ужасными морщинами и обвисшими мочками ушей. Ее жесткие, огрубевшие пальцы держались за палку, такую же старую, как и она сама. Кое-где даже виднелся засохший мох. Ее бездонно-черные глаза смотрели с родственной мягкостью на прискорбного мужчину. Она за эти годы привыкла видеть такие случайные сцены, привыкла к его слезам, привыкла ко всему, что давала ему сама.
С Болью, такой настоящей, мужчина познакомился двадцать два года назад, когда его любимая дочурка умерла от рака, а из-за этого через пять дней умерла, не вынеся потери, и его жена.
Каждый день он приходил к дочери в больницу, переодевался в эту проклятую одежду клоуна и, подавляя слезы, веселил умирающее дитя. Она так улыбалась, так радовалась, когда в белоснежную палату, уставленную цветами и мягкими игрушками, впрыгивал веселый балагур-клоун, когда он, кривляясь, делал ей собачек из шариков, когда нарочно больно падал, только бы рассмешить своего любимого ребенка. А потом вечером он тихо читал ей сказки, целовал в лоб и уходил, когда она засыпала. Но ее не стало. От горя, от боли утраты, от пустоты внутри его бесполезного тела он решил, что посвятит себя тому, чтобы делать других хотя бы на минуту, хотя бы на секунду счастливее. По-настоящему несчастные люди постоянно стремятся сделать так, чтобы несчастными были только они.