Бордовое солнце заката с любовью дарило последние свои лучи земле.
— Скажи, а почему у тебя такие грустные глаза? — спросила Катерина у Рея, когда они проходили мимо Альбертины.
— В смысле, грустные? — спросил тот, вопросительно взглянув на девушку.
— Ну как тебе сказать. Понимаешь, иногда смотришь на человека и видишь, что внутри его ничего серьезного толком-то и нет. А, бывает, смотришь в глаза и тонуть в них начинаешь, точно это вязкое озеро. Вот у тебя так. Они грустные, и это очень хорошо видно.
Они разговаривали, как старые добрые друзья, не выбирая поддельных слов вежливости или почтения, хотя и были знакомы меньше пяти дней. Так и можно найти свою родственную душу: когда всегда есть, о чем поговорить, но и молчание в ее компании — это тоже разговор, которым также можно насладиться.
— Когда-то давно, пять лет назад, — начал он, — я был влюблен. Хотя мне до сих пор кажется, что все еще влюблен. Она была прекрасна, — вздохнул он и принялся вдохновенно описывать Софу с такой нежной улыбкой, словно маленькому ребенку рассказывают сказку, — я правда ее любил. Нельзя тебе описать, насколько сильно. Чувства — это вообще та вещь, которую не поймешь, пока сам не испытаешь. Она была для меня всем: солнцем, воздухом, землей, лучшим другом и семьей. А потом ее не стало.
Солнце играло своими бликами на его влажных глазах, готовых вот-вот открыть плотину, еле сдерживающую неминуемый поток. Что-то внутри его неистово дрожало и билось, рвалось наружу, почти крича.
— Я расскажу, если ты не против, — девушка кивнула, и он продолжил: — еще никому это не рассказывал, да и не было, кому. В тот день, насколько я помню, было очень тепло и вовсе не ветрено. До этого мы отпраздновали ее День рождения, а через несколько дней я, она и ее мама должны были встретиться, чтобы обсудить какие-то бытовые мелочи. Ей подарили два билета в Вену, куда она так мечтала попасть, и мы должны были лететь. Но тогда, в тот проклятый день, прогремел…
Голос его дрожал еще сильней, чем раньше. Непонятный горячий сгусток подступил к горлу, мешая дальше разговаривать. Снова перед глазами всплывали ужасные картины, почувствовался тот запах пыли, камня и крови, как в тот день.
Заметно, хотя и не резко, похолодало. Солнце, порядком изможденное за этот день, упало за горизонт, предоставив свое место луне и ночи.
Неясная, почти прозрачная фигура, обладательница бездонно-черных глаз, возродилась из пепла, словно феникс. Все те же исчезающие ноги, те же болезненно-худые щеки и руки, те же выпирающие кости. Только она не была чем-то целым, чем-то самостоятельным, она скорее была каким-то отголоском прошлого, неприятным и болезненным воспоминаем. Прошло почти пять лет, а она ни на секунду не отходила от парня, то изредка пропадая, то снова появляясь, окутывая его своим колючим холодом. Они уже почти сдружились, привыкли друг к другу. Только к Боли нельзя окончательно привыкнуть, ее можно не замечать, пытаться не замечать, пытаться избавиться и избавляться, а можно ничего не делать, оставляя свое пустое тело ей на поедание.
— … взрыв. Мне повезло, я тогда спустился вниз в туалет, а потом еще какая-то странная девочка подбежала и попросила спасти ее котенка. Но в итоге она спала меня. Потом этот взрыв, эти крики умирающих, вопли родителей, осознавших, что произошло, стоны заваленных. Среди них, возможно, был и ее стон, прощальный хрип, — он не стеснялся слез, которые были его частыми гостями, в конечном итоге прописавшимися у него, — а я ведь ей не сказал столько всего, даже не попрощался. Хотя разве я знал? Не знал. Но все равно. Я ведь мог взять ее с собой. Не знаю, зачем, но мог ведь, — было понятно, что внутренняя война, разрушающая его, длится уже очень долго; и говорил он, торопясь, стараясь рассказать это побыстрее, быстрее освободиться. — А ведь она так и не побывала здесь, как хотела. И поэтому я каждую весну сюда приезжаю.