– Между первой и второй – чтоб пуля не пролетела.
Подняли по второй. Дай-ка я скажу:
– За Победу! Она неотвратима, как рассвет. Но нам надо её приблизить.
– За Победу!
Закусить. Хороший закусь. В голове зашумело. Да, сильно! У-у! Я поплыл. Уже?
– Ребят, что-то меня уносит, – сказал я, – Натан, по-менее наливай. Что-то меня сильно цепляет.
– И мне поменьше, – попросил политрук Серёжа, – я третьи сутки на ногах.
– Третья, – это я сказал. – Я вспомнил – третья не чёкаясь. За тех, кого с нами нет. И не будет. И стоя.
Мы встали.
– За батю твоего, Серёжа! Что за человек был. Золотой, – это Натан.
– За моих бойцов, – это сказал тихо комбат. – Простите, что не смог вас всех домой вернуть.
Политрук ничего не сказал, лишь в глазах слёзы, да желваки ходят под кожей.
Выпили. Молча закусили. Меня разморило. Чтобы сбить опьянение, усиленно ел. А Натан мне рассказывал об отце политрука – батальонном комиссаре Гапове Анатолии Павловиче, на которого третьего дня получили похоронку. Поэтому и отпустили Гапова Сергея Анатольевича в бригаду. Судя по их рассказу, человек был хороший. Стало грустно:
Вот так и спели. Хором. Потом ещё несколько песен, которых я не знал, но тянул. А потом я им спел:
Пить я не любил. И петь. Но приходилось. А когда пьют мужики, без этой песни не обходиться.
А потом я спел, не в тему, но тоже грустную:
Они внимательно слушали, а я умом понимал, что меня, как Остапа, «несёт», но остановиться я уже не мог. «Палюсь»:
– Вить, ну признайся, ты ведь сам это придумываешь.
– Отстань, Натан! Я – попугай. Услышал, запомнил – спел. Не умею я песни сочинять.
– О, младший политрук окуклился. Надо его уложить, чтоб не мучился.
Ага, легко сказать. Я был пьян, на двоих с комбатом – две руки. Но ничего, с Натановой помощью застелили в казарме матрасом и подушкой койку, снесли туда Сергея, разули и накрыли шерстяным одеялом. Натан постоял над спящим, потом сказал мне:
– Я ведь его с такого возраста помню, – он показал расстояние до пола, – хороший мальчик. И воспитан правильно. Жаль отца. И сам на фронт рвётся. Если и на него похоронка придёт, Зина не переживёт.
– Старшина, – позвал меня комбат из каптёрки, – давай облачайся! Сказал же – привести себя в надлежащий вид, нет, ты всё в больничном! Точно выговор внесу, как ты говоришь, в личное тело.
– Слушаюсь.
Одежда была, правда, очень странная. О чём я и сказал.
– Почему?
– Лето же. Зачем двое штанов? А это что за шаровары?
Мои комментарии, оказалось, сильно их забавляли, потом они вообще рассмеялись:
– У вас что, несбыточная мечта – ляхи иметь здоровые? Зачем эти излишества?
– Почему излишества?
– Материала много напрасно уходит.
– А какие же должны быть? Как у суворовских солдат – лосины?
– Не лосины, но не настолько же? Как воевать в этом? Это что за камуфляж? Синие – для маскировки? На каком фоне? А как на пересечённой местности двигаться? По кустам? А колючая проволока? Кто придумывает это? Специально? Вредительство!
Натан и Андрей переглянулись. Смех пропал. Комбат даже перекосился. Я понял, что ляпнул что-то не то.
– Это комсоставское галифе.
– А у рядовых какое? Уже?
– Не намного. Но не синее.
– Это чтобы снайпера врага издали различали командиров и сразу обезглавливали подразделения? И петлицы красные? На рукавах тоже? Чтобы издалека отсвечивали? Да это что – заговор?
Комбат аж зубами заскрипел.
– А мы так и теряли комсостав, – в его голосе было столько горечи, – одели солдатские шинели и галифе, а комдив – не положено! «Бойцы должны издали различать своих командиров»! Сколько же надо потерять, пока дойдёт?