– Да, как шрам, – добавил комбат, больное это у него.
– Хорошо ты сказал, Виктор. Я запомню дословно. И ей передам. Как бальзам на душу ей слова твои будут. Особенно сыну её. Взрослеет он. Мир видит искажённо.
– Ну, вот и порешили. Натан, помоги в этом. Очень уж мне интересно, что за чудо он там видит, контуженый этот. Пошёл я. Нельзя мне с подчинёнными пить.
– Литр коньяка выели – вспомнил, – удивился Натан, – я тебе припомню!
– Натан, ну, правда. Я же теперь не боевой пенсионер, а комбат. На фронт меня не возьмут, такие, как ты, медики-душегубы зарубят.
– И я к этому первый руку и приложу. Меня ведь не пускают. На финскую пустили, а сейчас – нет.
– А я-то тут при чём?
– Что ж мне одному оставаться?
– Еврейская морда! – хором с комбатом воскликнули мы.
– Да пошли вы по весёлому адресу. Вот подготовлю двух хирургов себе на смену, тогда, Андрюха, вместе на фронт и пойдём. Пропишу я тогда тебе – «годен». А пока этих щеглов научи, чему тебя тётка-война научила. Да давай иди уже. Два часа уходишь, не уйдёшь никак. Надоел.
– Злые вы. Уйду я от вас. Давай на посошок. Что глазами хлопаешь. Обмануть хочешь? Кого, меня? Да, я твою еврейскую морду насквозь вижу. Доставай. Я же слышал звон не литра в ридикюльчике твоём, а как минимум трёх стекляшек. Не делай ангельские глаза – от командира разведроты не спрячешь, особенно коньяк.
– Уел ты меня, Андрюха.
Разлили, выпили, закусили. Комбат как-то чудно стукнул каблуками, кивнул:
– Честь имею!
И свалил, оставив меня с открытым ртом.
– Это что было?
– Не обращай внимания. Он тоже контуженый. Правда, его посильнее твоего порвало. Вот теперь к месту и нет царских офицеров пародирует. Если бы не орден – ох и огрёб бы. А так – пожимают плечами, пальцем у виска покрутят и махнут рукой – контуженый. Ты лучше спой.
– Да что я тебе, Шаляпин?
– Что ты ломаешься, как девочка. Я вообще старше тебя по званию – прикажу.
– А в ухо? Я тоже контуженый. Ладно, что-нибудь сейчас вспомню. Слушай. Не помню, что это, похоже, молитва.
Долго молчали. А как говорить? Даже у меня кожа мурашами покрылась, а Натан вообще впервые услышал. Потрясён. Молча разлил, выпил, даже меня не дожидаясь.
– Сейчас их рвал бы, – наконец сказал он, – ты песня эту не прячь от людей. Это очень сильно. Эх, по радио бы её передать. Родина взывает по праву. Да…
Ещё по одной. Мир вокруг стал «мерцать». Похоже, я скоро «выпаду в осадок».
– Откуда эта песня?
– Это плачь не песня. Не знаю. Слышал в Интернете.
– В интернате?
Я махнул на него рукой:
– Ничего-то ты не знаешь.
– Вить, кто ты? Я ведь знаю – это не контузия. Я-то знаю. Кто ты?
Я схватил его за голову, упёрся лбом в его лоб: