— Не знакомцы, а друзья. Не имей сто рублей, а имей сто друзей.
— В натуре, еврей. Натан, тебя когда воспитывали, не говорили — с друзьями дружить надо, а не иметь их. Извращенец. Морда еврейская.
Натан поперхнулся, открыв рот, потом оттуда раздался хохот.
— Да это ты извращенец, я даже подумать такого не мог!
— Вы ещё долго пикетироваться будите? Нам вас отсюда слушать или как? — раздался из-за спины Натана голос Бояринова.
— Да, что это я? — Натан посторонился, пропуская в каморку комбата и того же политрука, проводившего меня до казарм. Сразу стало тесно.
— Я тут как раз прибирался.
— Хозяюшка, — сочувственным голосом сказал Натан.
— А в глаз?
— Ты, татарская морда, ещё за еврея не ответил.
— Так! — командирский тон комбата вытянул всех в струнку, даже Натана, с его двумя шпалами, — выяснения национальных вопросов оставим для коньяка, а сейчас, слушай мою команду! Натан, как старший по званию, в уборке не учувствует — накрывает стол. Остальные — освобождаем место. Заодно надо и старшину привести в надлежащий вид. А тебе, Кузьмин, выговор за неисполнение моего приказа.
— С внесением в грудную клетку?
— Что?
— Выговор с внесением в грудную клетку? Или в личное дело? То есть, тело?
— Нет, обойдёмся просто выговором. Но, только в первый и последний раз. Понял?
— Так точно!
Мы так препирались, но руки дело делали — узлы и мешки летели в углы.
— Натан, какой-то у тебя странный контуженный. В званиях не разбирается, а шпарит, будто в царской армии отслужил: «так точно».
— Я тебе, Андрюша, больше скажу — он пока в реанимации лежал, как будто институт закончил. Я его сослуживца опросил — как подменили старшину.
Я весь напрягся. Как выкручиваться? В фарс всё перевести? Стоит попробовать:
— Ага, агенты влияния разведок империалистов. Я же и иностранные языки знаю теперь: «Хаю дую ду?».
— Это что?
— Это он по-английски: «Как делаются дела», — подсказал из-за стеллажа политрук.
— Жаль, — вздохнул я, — не немецкий. А на что мне англицкий? Мы с ними не воюем. Да и не понимаю я, что это значит, так, помню почему-то.
— Давай ещё что-нибудь.
— Велком, гоу аут, файн, щет, фак, лондон из э кэпитал оф грейт британ. Ещё что-то всплывает, но я тут же забываю.
— Сереж, что он сказал?
— Заходи, уходи, замечательно, дерьмо, вообще матом и Лондон — столица Великобритании. Он, наверно, в школе английский учил. Или слышал где.
Фу-у. Может пронесёт. Вот и Натан разразился лекцией о неразгаданности устройства человеческого мозга и парадоксальности памяти. С примерами из своей богатой практики.
Ну, вот и расселись. Натан достал из своего докторского саквояжа две пол-литровых бутылки с коричневой прозрачной жидкостью. Этикетки незнакомые. Коньяк. Азербайджанский. Понюхал, когда налили в мой стакан.
— Блин, коньяк! Да хороший!
— Конечно. А ты надписям не веришь?
— На заборе тоже написано, а там дрова. Откуда мне знать, как должен пахнуть коньяк? Но ведь узнал, более того, чую — хороший.
— Ну а я что говорил — «их благородие» подселился в старшину.
Я опять напрягся, но все рассмеялись. А Натан пересказал капитану и политруку наш с ним разговор о дворянах. Комбат покачал головой:
— Да, интересно тебе память вывернуло, старшина. Ну, долго греть-то будем? Я, конечно, понимаю — коньяк, он тепло любит, но доколе?
— И то верно, — поддержал Натан, — Старшина, скажи тост.
— Тост!
Они сначала выжидающе смотрели на меня, потом рассмеялись:
— Опять шутишь, — покачал головой Натан, — Тогда я скажу — за встречу!
Выпили. Отличный коньяк! Вообще, я не любитель выпивать. Ну, так сложилось. Болею сильно с похмелья, а состояние опьянения мне неприятно. Ну, совсем неприятно. Одни неприятности от выпивки. Только один плюс нашел я — мне приятен вкус некоторых алкогольных напитков — коньяка, текилы и… И всё? А, пиво. Но, пью я только пока не начну пьянеть. Как только в голове начнёт плыть — пить прекращаю. Меня бесит потеря мною контроля за реальностью, вернее, иллюзию контроля, прекрасно понимая, что контролировать реальность не могу и от меня мало что зависит.
— Между первой и второй — чтоб пуля не пролетела.
Подняли по второй. Дай-ка, я скажу:
— За Победу! Она неотвратима, как рассвет. Но, нам надо её приблизить.
— За Победу!
Закусить. Хороший закусь. В голове зашумело. Да, сильно! У-у! Я поплыл. Уже?
— Ребят, что-то меня уносит, — сказал я, — Натан, поменее наливай. Что-то меня сильно цепляет.
— И мне поменьше, — попросил политрук Серёжа, — я третьи сутки на ногах.
— Третья. — это я сказал, — Я вспомнил — третья не чёкаясь. За тех, кого с нами нет. И не будет. И стоя.
Мы встали.
— За батю твоего, Серёжа! Что за человек был. Золотой, — это Натан.
— За моих бойцов, — это сказал, тихо, комбат, — Простите, что не смог вас всех домой вернуть.
Политрук ничего не сказал, лишь в глазах слёзы, да жевлаки ходят пол кожей.
Выпили. Молча закусили. Меня разморило. Чтобы сбить опьянение, усиленно ел. А Натан мне рассказывал об отце политрука — батальонном коммисаре Гапове Анатолии Павловиче, на которого третьего дня получили похоронку. Поэтому и отпустили Гапова Сергея Анатольевича в бригаду. Судя по их рассказу, человек был хороший. Стало грустно:
Вот так и спели. Хором. Потом ещё несколько песен, которых я не знал, но тянул. А потом я им спел:
Пить я не любил. И петь. Но приходилось. А когда пьют мужики, без этой песни не обходиться.
А потом я спел, не в тему, но тоже грустную:
Они внимательно слушали, а умом понимал, что меня, как Остапа «несёт», но остановиться я уже не мог. «Палюсь»:
Выхода нет.
— Вить, ну признайся, ты ведь сам это придумываешь.
— Отстань, Натан! Я — попугай. Услышал, запомнил — спел. Не умею я песни сочинять.
— О, младший политрук окуклился. Надо его уложить, чтоб не мучился.
Ага, легко сказать. Я был пьян, на двоих с комбатом — две руки. Но, ничего, с Натановой помощью, застелили в казарме матрасом и подушкой кровать, снесли туда Сергея, разули и накрыли шерстяным одеялом. Натан постоял над спящим, потом сказал мне:
— Я ведь его с такого возраста помню, — он показал расстояние до пола, — хороший мальчик. И воспитан правильно. Жаль отца. И сам на фронт рвётся. Если и на него похоронка придёт, Зина не переживёт.
— Старшина, — позвал меня комбат из каптёрки, — давай, облачайся! Сказал же — привести себя в надлежащий вид, нет, ты всё в больничном! Точно выговор внесу, как ты говоришь, в личное тело.
— Слушаюсь.
Одежда была, правда, очень странная. О чём я и сказал.
— Почему?
— Лето же. Зачем двое штанов? А это что за шаровары?
Мои комментарии, оказалось, сильно их забавляли, потом они вообще рассмеялись:
— У вас что, несбыточная мечта — ляхи иметь здоровые? Зачем эти излишества?
— Почему излишества?
— Материала много напрасно уходит.
— А какие же должны быть? Как у Суворовских солдат — лосины?