— Не лосины, но не настолько же? Как воевать в этом? Это что за камуфляж? Синие — для маскировки? На каком фоне? А как на пересечённой местности двигаться? По кустам? А колючая проволока? Кто придумывает это? Специально? Вредительство!
Натан и Андрей переглянулись. Смех пропал. Комбат даже перекосился. Я понял, что ляпнул что-то не то.
— Это комсоставское галифе.
— А у рядовых какое? Уже?
— Не намного. Но не синее.
— Это чтобы снайпера врага издали различали командиров и сразу обезглавливали подразделения? И петлицы красные? На рукавах тоже? Чтобы издалека отсвечивали? Да это что — заговор?
Комбат аж зубами заскрипел.
— А мы так и теряли комсостав, — в его голосе было столько горечи, — одели солдатские шинели и галифе, а комдив — не положено! «Бойцы должны издали различать своих командиров»! Сколько же надо потерять, пока дойдёт?
— А это — юбка? — я поднял подол гимнастёрки и покружил, как балерина, ну, ладно, изобразил неумело.
— А как, по-твоему, должно быть? — Натан смотрел на меня с любопытством.
— Прямые штаны…
— Да это — брюки.
— И что? Хоть как назови. Одежда военного должна быть практична и функции… циональна. Блин, Сатурну больше не наливать, он пьян. О чём я? А во! Ничего лишнего. Карманов мало. Боец всё своё носит с собой. Это должно быть предусмотрено. А где он мелкое имущество разместит? Здесь документы, здесь — курево. О, давай, угощай, покурим. А расчёска? Мыло? Нитка с иголкой? Письмо из дому? Да мало ли? Да хоть взрыватели.
— Взрыватели?
— От гранат. В гранатной сумке — опасно. В брюках? А сядет — сломает. В нагрудном? Там документы и курево. Натан, не жми. Дай папироску. Курю. С чего ты взял? Раньше не курил — сейчас курю. Ты раньше тоже, может быть был вьюношей восторженным, а сейчас — еврей! А чего курево зажал? А почему накладок нет на локтях и коленях? Ползать как? Протрётся сразу. Или доблестный красноармеец врага в полный рост встречает? Пулемётную пулю грудью ловит? Сейчас не наполеоновские войны. Расстояния не те. Не до красивостей. Красавчик — тот, кто живет дольше.
Комбат сплюнул, вскочил, выбежал, вернулся.
— Задел ты меня за живое, старшина. Сколько мы в своём кругу это обсуждали. Ну, мы-то, воевавшие. А ты, со стороны, в бою не был, да ещё и контуженный?
— Да что тут за секрет? Логически подумать.
— Да уж, наверное, тоже не дураки эту форму придумали.
— Может, не из тех условий исходили?
— Что?
— Это как в математике. Есть условия задачи, решение и ответ — результат. Ну, например. Как у Толстого, недавно прочел. Скорость пешехода — 4 км/ч. За десятичасовой марш батальон преодолеет 40 кэмэ? Нет?
— Нет.
— Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а нам по ним ещё идти. Пруссаки не дураки — план умный придумали, но условия неверные. У Наполеона не было плана — не успел придумать. Поэтому, он должен был проиграть. А ему победу преподнесли на блюдечке. И князь Балконский увидел небо Аустерлица. Армия разбита. По частям. Вот тебе и «первая колонна марширует». И далее по тексту.
— Натан, похоже, контузия — полезная штука.
— Тебе лучше знать. Ты же тоже был контужен. Вообще, не советовал бы.
— Видимо меня не так. Давай, Натан, наливай, а то уйду. Пора мне.
Разлили, выпили, закусили.
— А насчёт формы — верно, — подытожил свои раздумья комбат.
— Если бы увидели, сами бы поняли.
— А ты где видел?
Опа! Опять попался. Крутимся, выкручиваемся:
— Да перед глазами стоит. Прямо, так и вижу. Но сам не сошью. Не умею.
— Натан?
— Вить, — Натан заёрзал на стуле рядом, — я тут с портнихой договорился.
— В смысле?
— Ты же говорил, что выйти не в чем, ещё в госпитале. Я же не знал, что всё так быстро решиться. А у меня в знакомых портниха одна. Хорошенькая.
— Как спец или внешне?
Натан махнул рукой:
— Одно другому не мешает.
— Всё-таки, друзей ты имеешь, — вставил я свои пять копеек.
— Никого не касаемо! Я уже много лет ей помогаю. Ей детей поднимать надо, она меня обшивает. И делает это, как видите, хорошо.
— Реклама — двигатель торговли.
— Что? А-а, ну да. Помогаю зарабатывать. Так вот, она придти хотела, мерки снять. Я отменил всё, думал — армия обеспечит. А теперь придется опять в глаза лезть. Да, опять же, дело не в этом. Мы с тобой как-то вели беседу, смысл которой был донесён до моей знакомой. Так вот теперь её интересует — как ты к дворянам относишься?
— Никак, — усмехнулся я. Видя непонимание Натана, добавил: — к дворянам не отношусь.
— Тьфу, ты. Да я не о том.
— Натан, ты как дитё. Ну как можно личные отношения строить на классовом признаке? Дворянство, как явление, отжило своё. Это я тебе уже говорил. Но это не значит, что все дворяне сплошь моральные уроды. Только большинство. Деградировавшее.
— Это как? — Андрей не понял.
— Обленившееся разумом, сердцем и душой.
— А-а. Не знал, что так бывает.
— Натан, ты скажи, она свой дворянский апломб проявляет?
— Ни разу не видел. Но всё у неё как-то иначе получается. Как-то чище, возвышеннее. А это, что ты назвал, может и не присуще ей.
— Эх, если бы они все так смогли — высокомерие попридержать, да делом бы занялись — без революций обошлись бы.
Мои собеседники разом напряглись, стали озираться. М-да, за языком-то следи!
— Ты не против встретиться?
— Конечно, нет. С чего вдруг? Человек нужным, полезным делом занят. Профессия уважаемая — не всяк сможет. А происхождение? Это как родинка на лице. Ну, есть. Ну, стесняешься. Ну и что? Человек-то причём? Он не выбирает, откуда в свет прийти. Человека судить можно только по его жизненному пути.
— Да, как шрам, — добавил комбат, больное это у него.
— Хорошо ты сказал, Виктор. Я запомню дословно. И ей передам. Как бальзам на душу ей слова твои будут. Особенно сыну её. Взрослеет он. Мир видит искажённо.
— Ну, вот и порешили. Натан, помоги в этом. Очень уж мне интересно, что за чудо он там видит, контуженный этот. Пошёл я. Нельзя мне с подчинёнными пить.
— Литр коньяка выели — вспомнил, — удивился Натан, — я тебе припомню!
— Натан, ну, правда. Я же теперь не боевой пенсионер, а комбат. На фронт меня не возьмут, такие, как ты, медики-душегубы зарубят.
— И я к этому первый руку и приложу. Меня ведь не пускают. На финскую пустили, а сейчас — нет.
— А я-то тут причём?
— Что ж мне одному оставаться?
— Еврейская морда! — хором, с комбатом, воскликнули мы.
— Да пошли вы по весёлому адресу. Вот подготовлю двух хирургов себе на смену, тогда, Андрюха, вместе на фронт и пойдём. Пропишу я тогда тебе — «годен». А пока этих щеглов научи, чему тебя тётка-война научила. Да, давай иди уже. Два часа уходишь, не уйдёшь никак. Надоел.
— Злые вы. Уйду я от вас. Давай на посошок. Что глазами хлопаешь. Обмануть хочешь? Кого, меня? Да, я твою еврейскую морду насквозь вижу. Доставай. Я же слышал звон не литра в редикюльчике твоём, а как минимум трёх стекляшек. Не делай ангельские глаза — от командира разведроты не спрячешь, особенно коньяк.
— Уел ты меня, Андрюха.
Разлили, выпили, закусили. Комбат как-то чудно стукнул каблуками, кивнул:
— Честь имею!
И свалил, оставив меня с открытым ртом.
— Это что было?
— Не обращай внимания. Он тоже контуженный. Правда, его посильнее твоего порвало. Вот теперь к месту и нет царских офицеров пародирует. Если бы не орден — ох и огрёб бы. А так — пожимают плечами, пальцем у виска покрутят и махнут рукой — контуженный. Ты лучше спой.
— Да, что я тебе, Шаляпин?
— Что ты ломаешься, как девочка. Я вообще старше тебя по званию — прикажу.
— А в ухо? Я тоже контуженный. Ладно, что-нибудь сейчас вспомню. Слушай. Не помню, что это, похоже, молитва: