Вынужденное безделье меня уже стало напрягать. Я сам над собой офигевал, но факт. Обычно я ленивый, домосед, диванолеж, игроман (компьютерный). Мог все 28 дней отпуска за компом или перед зомбиящиком телека просидеть и нигде ничего не шелохнется, а тут меня просто подрывало куда-то. В такие моменты я слонялся, хромая, по парку, доставал Аароныча и старшую сестру-хозяйку требованиями вернуть форму. Аароныч был непреступен, но сестру-хозяйку я довольно быстро достал, в смысле, допёк. И она выдала мне мою форму. Надо было видеть её довольную ро…, а нельзя ж так про женщин, в общем, физиономию, когда она увидела мою рожу (о вот сам про себя я так могу) — я получил кучу окровавленного изорванного тряпья и вспоротые сверху донизу изношенные сапоги.
— Получи, распишись.
— Это что? Как я это одену?
— Но мы тебя из этого как-то вынули.
— А чё сапоги-то испортили?
— Надо было вместе с ногами их снимать?
— Так у меня ноги-то не перебиты!
— А мы знали? Весь был как телячья отбивная. Да ещё тяжеленный! Умучились мы с тобой, пока ворочали.
— А что от крови не отстирали? Как я сам, одной рукой, стирать буду?
— Да, мы выкинуть думали. Тут и восстанавливать нечего — дыра на дыре. А ты что теперь делать с этим будешь?
— Да, похоже, ты права. Это не восстановить. Отстираю — ремкомплект будет.
— Что будет?
— Ремкомплект. Другую форму попробую найти, а эта на латки пойдёт. Видишь, все нашивки, значки целы. Всё на новую форму перешью.
— Понятно. Ну, давай тогда обратно. Постираем мы твои заплатки, может правда сгодиться на что. А новая форма… Похоже ты на поправку идёшь. Кто бы мог подумать? Ты, видно, в рубашке родился. Какого тебя привезли…
Я вдруг увидел слёзы в глазах этой, суровой, в общем-то, женщины. Правду говорят — жалости в сердце русской бабы на весь свет хватит. Она быстро смахнула слёзы. Отвернулась, будто что-то ищет, продолжила:
— А то, глядишь, и на службу вернёшься.
— Конечно, вернусь!
— Вот там и выдадут тебе новую форму. С иголочки.
— Ой, ли!?
— Конечно. Ты же от своих отстал. А где они теперь? Натан говорит, полк твой в Смоленске в окружении бьётся. Может, и перебили уже всех. Так что, тебе прямая дорога к нашему военкому, Андрею Сергеевичу. А у нас в городе своя швейная фабрика. Сейчас только военное и шьют. Уже в две смены. Стариков позвали обратно, девок сопливых учат. Если свет наладят — в три смены работать будут. Так что, форму новую получишь.
— Спасибо, мать. Обнадёжила.
— Ты бы, сынок, к Натану обратился. Он с главврачом дружен, а тот с Сергеечем, военкомом знается близко — выросли вместе. Может, придумают чего.
Я так и поступил. Но Аароныч меня не понял. Так и сказал:
— Не понял я тебя, старшина. Если комиссоваться хочешь — тут я тубе не помощник — сам решай.
— Ты чё, Натан Аароныч? Я, наоборот, служить хочу. В бой быстрее. Там ребят моих в блин раскатывают, а я тут, на казённых харчах, кисну.
— А, вон оно что! А я уж, грешным делом, разочароваться в тебе хотел. Думал, ошибся в тебе.
— Зря ты.
— Ты уж прости глупого еврея. Но не стану пока ничего делать. Рано. Слаб ты ещё. Хотя динамика положительная, всё может испортиться в самый неподходящий момент.
— Жаль. Ну, а такая заморочка…
— Что?
— Да не заморачивайся!
— Что?
— Да что ты такой есть-то! Всё тебе на литературном разжуй. Проблема: часть моя неизвестно где. К кому я приписан, где на довольствии состою?
— Да, это точно, как ты говоришь, за-мо-ро-чка? От слова морок? Навеянный кошмар-заблуждение. Довольно точно. Довольствие…
— Да. Как говорил товарищ Ленин: «Социализм — это учёт и контроль».
— Ты больше нигде так не ляпни. Ленин так не говорил.
— Так, где я на учёте состою? Кто меня контролирует и довольствовать должен? Хотя бы, пока, до выписки, в денежном и одёжном-обувном довольствии.
— Да, об этом стоит, как ты говоришь, потереть?
— Перетереть.
— Откуда ты словечек этих набрался? Или вспоминать начал что?
— С мира по нитке — нищему рубаха. Ничего пока не вспомнил. Так нахватался. Не парься!
— Что? Я не в бане.
— Да, это тоже значит — не забивай головы. Ну, так что, не забудешь?
— Да уж постараюсь.
— А насчёт баньки ты напомнил — я ведь знаю что это. Буквально кожей почувствовал. Смотри мурахи какие. Наверное, баню я люблю. Аж, жар по душе прошел!
— Всё таки, вспомнил! Память возвращается! Это же просто замечательно.
— Да, ништяк.
— Что?
— Неплохо, говорю. Тем более, надо решать скорее. Воевать мне надо, Натан. Всю жизнь я к войне готовился, а сейчас здесь. А там щеглы, жёлторотые неумехи гибнут пачками. Воевать мне надо, Натан.
— Да услышал я тебя, отстань. Как ты говоришь — отвали? — фыркнул Натан Аароныч и пошёл к корпусу госпиталя.
А я откинулся на спинку лавочки, зажмурился, вдохнул чистый горячий летний воздух. Хорошо-то как здесь! Спокойно. Где-то война, ещё где-то сумасшедший, бешенный 21 век, а здесь всё тихо, спокойно, как во сне.
На душе тихо, но тоскливо — скучаю по своим любимым. Жене, сыну. Увижу ли я их? Как они там? Я ведь, там, погиб. Поди, схоронили. Все глаза уже выплакали. Как они будут без меня? Ох, херово-то как. Чем больше думал о них, тем тоскливее становилось. Места себе не находил. Метался по парку до заката, сторонясь людей — общаться ни с кем не мог. Скорее бы на фронт, что ли. Уж убьют, мучиться перестану.
Ночь опять был налёт. Разбудила воздушная тревога. Повыбежали, кто мог, на улицу, попрятались в щелях. Дело было уже к утру, посвежело. В одной пижаме, да спросонья, казалось холодно. Аж трясло. Сдерживался, как мог — подумают — боится старшина Кузьмин. А этого нельзя допустить никак. Авторитет надо блюсти.
Я, расталкивая людей, выбрался из щели.
— Куды, окаянный!? Убьют жа!
— Убили уже, — буркнул я в ответ.
Шел без цели, просто, чтобы согреться. Подошёл к полуторке, заглянул в кабину. Во! Фуфайка! Еще тёплая — видимо водитель ею укрывался. А спал в кабине. Во, как в ней тепло! С трудом, одна рука в гипсе, нога не гнётся почти, накинул на плечи ватник, залез в машину. Пригрелся и уснул. Просыпался только от разрывов бомб, но тут же засыпал опять.
— Э, болящий! Вылазь!
— А?!
— Вылазь, грю! Ехать надо.
— Поехали.
— Без тебя. Тут дохтур едить. Вылазь.
— Куда поедешь?
— На вокзал, знамо куда. Людишек бомбами побило, за ними поедем.
— Я с вами.
— Да куда тебе! Самого таскать надо. По макушку в бинтах, всё туда же. Вылазь, грю!
Я вылез. Обошел машину. Задний борт был открыт. Кое-как влез в кузов. Сел на доску-лавку, перекинутою меж бортами. В кузове лежали носилки. Подошли люди. Натан, судя по голосу, сел в кабину. В кузов запрыгнули двое медсестричек.
— Ой! — взвизгнули они. — Кузьмин! Вы что тут делаете?
— Тише, девчонки! С вами еду. Можа помогу чем.
— Да, на кой ты нам?! Раненных таскать? Самого хоть таскай! Только место занимаешь.
— Да, я только туда. Обратно своим ходом.
Девчонки прыснули.
— Каким своим ходом? Ты тут-то еле ковыляешь! Да и кто тебе позволял покидать госпиталь?
— Девчонки, не сдавайте! Не могу я больше на одном месте. Как птица в клетке.
— Ладно, птица. Раз птица — петь будешь. Умеешь?
— Нет.
— Тогда, извини. Натан Аронович!
— Умею, умею. Только я не певец. Даже не певун. Скорее выпевун.
— Ната…!
— Ладно, ладно! Согласен! Что же вам спеть? Ну, давай вот это: