— Это идёт от сердца! — Антон стучит ладонью в грудь. — А то, что от сердца, — настоящее, реальное, понимаешь? Вот это искусство! Не то что фоточки… Понравилось?
— Ну не знаю, — тяну я уклончиво. — Я в такой музыке не разбираюсь… Не понимаю, хорошо это или плохо. И зачем ты пел про дерьмо? Так грубо. Придумал бы другие слова.
Я отправляю обёртку от эскимо в урну. Антон комкает свою, роняет под ноги и хмыкает:
— Ты всегда такая правильная?
— В смысле?
— Маменькина дочка, которая делает что положено. Кушает кашку, получает пятёрочки, слушает мамочку и не говорит «дерьмо».
Я фыркаю:
— Серьёзно? Такой ты меня считаешь?
— А ты типа не такая?
— У меня за четверть выходит четыре по химии!
— Зато остальные — пятёрки!
— Ага, ты прав, — говорю я, изображая досаду. — Вот дерьмо!
— Офигеть! А ну скажи ещё раз!
— Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Дерьмовое дерьмо! Де-е-е-ерьмо-о-о!
Голуби разлетаются от моего крика. Мимо проходит пожилая женщина; косится на меня, поджав губы. Плевать! Мне так весело, и я чувствую себя ужасно дерзкой.
— А мамочку слушаешь?
— А что, нельзя? Мама у меня — супер. Всё разрешает, ни за что не наказывает. У нас такое правило: можно всё, главное — говорить правду.
Антон морщит нос:
— И что, думаешь, она тоже никогда не врёт?
— Конечно! Правило для всех.
— Пф! — Антон сплёвывает. — Очень удобно. Для неё, не для тебя. Ты говоришь правду, а она — нет. Она по-любому такая же, как все взрослые. И рано или поздно воткнёт тебе нож в спину. Какая ты наивная!
Почему он вечно ведёт себя так, будто он познал всю мудрость мира, а я просто глупая малолетка? Верно, он старше меня — но всего на полгода, разве много? И он неправ. Факт! Мама никогда меня не предаст.
— А что, с тобой такое было?
— Ну как бы да.
— Расскажи?
Он усмехается, лезет в карман и показывает мне пачку сигарет:
— Глянь. У бати спёр.
Щёлкает зажигалкой, затягивается и выпускает струю дыма себе под ноги. Я смотрю на губы Антона, и мой рот наполняется слюной.
— Дай мне тоже.
— Обойдёшься. Моя девушка курить не будет.
Сердце так сильно стучит, что отдаёт в ямку между ключицами.
— Твоя девушка, — повторяю я тупо. Антон закидывает руку мне за плечо и продолжает:
— Так вот. Батя мне с детства парит мозги: учись хорошо, не кури, не пей… Но вот в чём прикол. Сам он — ноль без палочки. Техникум кончил и вкалывает на заводе за три копейки, бухает по пятницам, дымит каждый день. Я год назад сижки у него из кармана стырил: интересно было, что да как. Покурил за гаражами, выбросил: гадость! Дома батя такой: от тя воняет, чё, курил? Я ему: да, а что, нельзя? Спасибо за сижки, кстати, из твоего кармана вынул. Он мне по шее и давай базлать: сосунок, как с отцом разговариваешь! А я ему: а как я должен? Хочешь, чтобы не курил, — так сам не кури! Он мне — заткнись, и опять по шее. Вот и поговорили. До сих пор учует — рожу кривит. Ну скажи, разве я неправ? Сам дымит — а мне нельзя. Справедливо?
— Конечно, нет!
Антон закидывает руки за голову и щурится, глядя в небо:
— Когда-нибудь я стану известным. Буду собирать стадионы. Заработаю кучу бабла. Куплю крутую тачку. Уеду за границу. А он… он ещё приползёт ко мне на коленях. Нищий и больной. А я отвечу: «А ну вали! Это за то, что ты меня бил! Теперь мы квиты». — Он затягивается, выдыхает дым и улыбается. — И меня больше никто никогда не тронет. Все будут только бояться.
Меня просто разрывает от боли и сочувствия. Ненавижу его отца! Ненавижу! Разве можно так поступать с собственным ребёнком?
— Это просто ужасно, Антон. Мне так жаль…
— Нечего жалеть. Лучше поцелуй меня.
Я не успеваю сказать ни слова, как он прижимается ко мне.
Но что это? Что происходит? Я столько об этом мечтала — а теперь… Всё не так! Губы слишком мягкие, челюсти — твёрдые, дыхание воняет дымом, язык проникает мне в рот. Хочу отпрянуть, но не могу: он меня не отпускает. Когда же это закончится?