— Он в моей сумке. — Я пытаюсь высвободиться. — Пусти — я принесу.
— Ну уж нет. — Антон улыбается мне в лицо, и мне становится жутко от этой улыбки. — Я хочу другой подарок.
И он засовывает руку мне под юбку.
Миллиарды мыслей бьются в моей голове, но единственная из них может меня спасти, и я выпаливаю:
— У меня месячные!
Сквозь стену он не просочился. Но отскочил от меня — мигом. С таким лицом, словно я не я, а заразное чудовище.
— Сразу не могла сказать? На хрена вообще припёрлась?
— Что?..
— Думаешь, особенная? Думаешь, не найду такую, как ты? Ещё получше найду! За пять минут! Никто мне не откажет!
— Антон, постой…
Он вылетает из ванной, хлопает дверью. Я бегу за ним.
В самых страшных ночных кошмарах меня преследовал незнакомец. Я слышала его шаги, медленные и неотвратимые, и пыталась бежать. Но воздух — тягучий, как сгущённое молоко, — не пускал меня, не давал двигаться быстро. Я с криком просыпалась на мокрой простыне и бежала к маме в постель, чтоб она меня утешила, прогнала кошмар. У неё всегда получалось.
Но сейчас ничего не выйдет. Мамы рядом нет. И на меня обрушивается тот самый, знакомый кошмар. Вот только проснуться невозможно и некуда сбежать. Время растягивается, будто жвачка, облепляет мои ноги и руки, и я не могу отвернуться, не могу зажмуриться, я вижу всё. Как в пепельницах тлеют смятые окурки. Как пьяный Дружинин валится спиной назад прямо под ноги танцующим парочкам. Как парочки не обращают на него ни малейшего внимания и продолжают друг друга лапать. Как Антон выдёргивает Еву из кресла и целует прямо в губы. Как она растерянно улыбается ему в ответ. Как толпа вокруг них сжимается, будто кольца удава, разевает десятки ртов — только я ничего не слышу, звуки пропали, всё вокруг как в тумане. Как Антон хватает Еву за руку, вялую, будто переваренная макаронина, и тащит за собой в ванную. Дверь хлопает, и на меня обрушивается сотня звуков: топот, пьяное хихиканье, хрип музыки, звон стекла, хруст обёрток, скрип дверей; кто-то сбивает меня с ног, я падаю на колени и вижу перед собой на журнальном столике десятки банок и бутылок — прозрачные, жёлтые, зелёные, стекло, пластик, пустые, полные; я хватаю их и глотаю из каждой, обжигая горло, кашляя и захлёбываясь, пью, пока не понимаю, что меня сейчас вывернет, ползу в прихожую, у Томилова всё лицо в крови, какой кошмар, неужели его убили, сую непослушные ноги в туфли, нет, это просто кетчуп, придурки, хватаю куртку с вешалки, вываливаюсь в подъезд, цепляюсь за перила, спускаюсь по бесконечной лестнице и открываю дверь в безжалостный, сырой, холодный вечер, где меня никто не ждёт, потому что я осталась одна на всём белом свете, одна-одинёшенька, маленькая брошенная девочка, которую не любит ни единая душа, только ветер обнимает меня, один равнодушный ветер, и как же это всё несправедливо, нечестно, больно, я хочу умереть, больше всего на свете — умереть, упасть лицом в холодную грязь, покрыться льдом, закоченеть, ничего не чувствовать, и пускай на похоронах все рыдают, слишком поздно, я лягу в гроб — красивая, холодная, и не стану ощущать боли, как сейчас, будто сердце вырывают наружу, будто в голову вбивают гвозди — хрусть! — нет у тебя больше парня, — хрусть! — и подруги, — хрусть! — совершенно никого, — хрусть! — нет, это не гвозди, это ноги шагают словно сами по себе — левая, правая, левая, правая, каблуки ломают лёд на лужах, хрусть, хрусть-грусть, грусть-тоска, ну почему, ну за что же вы так со мной, за что-о-о, почему ты меня предал, почему ты предала меня, почему так холодно, откуда взялся лёд, отчего он так близко, а если я подую на него — растает ли он, губы так застыли, что не вытягиваются трубочкой, я снежная королева, которая больше не почувствует тепла — хотя что это, если не тепло? По правой щеке ползёт что-то горячее, а в левую кто-то часто-часто дышит, а над головой раздаётся знакомый голос:
— Чарли! Вета! Мира! Арчи! А ну ко мне! Катя? Катя, что случилось?
Он хватает меня за плечо. Переворачивает. Проваливай, хочу сказать я. Просто пройди мимо. Вали куда угодно: на Луну, на Сатурн, на другой конец галактики — проваливай куда подальше, прочь от моей семьи, от мамы, от меня, от моей пропащей жизни, которая разваливается на куски, ты последний человек, которого я хочу сейчас видеть! Но вместо горячей тирады мой рот наполняет горечь. Я поднимаюсь на четвереньки, трясу головой, как немая марионетка, и меня рвёт.
Мне всё равно, что будет дальше. Пусть меня видит хоть весь поганый мир — плевать.