На улице вынимает из кармана пачку сигарет и зажигалку.
— Дай и мне.
Косится на меня с осуждением:
— Ну что ты, доча…
— Дай! — кричу я, ощетинившись. Тут же протягивает сигарету:
— На, на, ты чего? Чего ты, а? Чего ты?
Я выхватываю зажигалку, подпаливаю сигарету и вдыхаю отравленный воздух. Фу, какая дрянь!
— Ничего, ничего. — Стучит меня по спине, пока я захожусь в кашле. Приобнимает и отпускает. — Это пройдёт.
Я смахиваю слёзы и снова затягиваюсь. Кружится голова. Тошнит. Пусть, пусть. Чем хуже, тем лучше.
— Ты, мать твою итить, совсем страх потерял? А?
Какая-то яростная женщина, крохотная, как воробушек, приближается к нам.
— Мозги последние пропил? Теперь и на улице со своими шалавами обжимаешься?
Отскакивает от меня. Оборачивается к ней с заискивающим лицом:
— Викусечка…
— Херусечка! — Воробушек упирает руки в бока. — Молоко где? Где молоко, я спрашиваю? А? Я тя отпустила на десять минут! А ну дыхни! Когда успел нажраться? Витьку дома оставила, бегаю ищу, а ты тут с какой-то шалавой!
— Да вы что! — Меня разбирает хохот: — Вы думаете, я… Я же…
— Дуру из меня не стройте, вы оба! Она тя напоила? А?
— Викусик… Да чего ты?
— Сил моих больше нет, мать твою итить! — Поворачивается ко мне: — А ты — тебе не стыдно? А? Не стыдно?
И, глядя на моё ошарашенное лицо, разъяряется ещё больше. Замахивается кулачком:
— А ну пошла вон отсюда! Вон! Шалава!
Бьёт меня по плечу, и сигарета, дымясь, падает в лужу с тихим шипом, как убитая змея.
— Викусечка… Я её не знаю! Я не знаю, кто это!
Я разеваю рот, не в силах двинуться с места.
— А ты — давай шагай за мной!
— Она дорогу спросила! Викусик…
— Давай-давай! Куда деньги дел?
Перебранка стихает. Они уходят. Белая крупа сыплется с неба и тает на моих щеках. Я вытираю их и достаю из кармана тополиную фотографию. Мама в изумрудном платье. Папа со мной на руке. Вторая рука за спиной. Я приближаю снимок к глазам. Я наконец понимаю, что он держит. Зелёное пятнышко — это горлышко бутылки.
***
Дома меня встречает тишина. Мама сидит за кухонным столом, вытирая руки полотенцем, и меня не замечает. Я смотрю на её затылок, терзаясь виной.
— Мам…
Она оглядывается — как стыдно и страшно! — бросает полотенце — что она сделает теперь, после всего, что я ей наговорила? — встаёт — накричит? ударит? выгонит из дома? — подходит ближе — назовёт идиоткой? велит катиться к папаше? — молча обнимает, и у меня внутри прорывается плотина. Я рыдаю, прижимаю её к себе, вдыхаю мамин запах — такой родной, похожий на мёд и тёплое молоко. Утыкаюсь носом ей прямо в уютную ямку между плечом и шеей — и впервые в жизни замечаю: у мамы пробивается седина. Это открытие потрясает меня, и я снова плачу: от жалости к ней, от ужаса, что она умрёт, умрёт навсегда.
— Мамочка, прости меня…
— И ты меня прости. — Она отступает, вытирая глаза. — Я знаю, что должна была сказать правду. Всё собиралась с духом. И никак не собралась. Если ты хочешь видеться с отцом…
— Не хочу. — Меня передёргивает. — И я не стану такой, как он. Никогда!
Проходит вечность, и мама трогает меня за плечо — осторожно, будто я бомба и могу взорваться:
— Не расскажешь, что случилось на дне рождения?
Я мотаю головой:
— Не сегодня. Может, в другой раз.
— От тебя сигаретами пахнет, — говорит она, ничего не спрашивая.
Я медлю. Может быть, соврать? Зачем ей знать правду?
— Я покурила. Мне было плохо.
— Помогло?
— Нет. Наоборот даже. Я больше не… Ай!
Я брякаюсь на ковёр, выворачиваю ногу и вынимаю из пальца тонкий прозрачный осколок. На пальце надувается капля крови. Мама молча открывает шкаф, достаёт аптечку и протягивает мне перекись и вату. От её молчания мне ещё хуже, чем от крика.
— Прости за тарелки. — Мой голос усыхает до шёпота. — Я просто свинья.
— Ничего. — Мама усмехается. — Их достаточно осталось. Ещё на пару скандалов хватит.
Я прижимаю к пальцу мокрую вату.
— А почему ты так любишь эти тарелки? Что в них особенного?
— Видишь ли… — Мама задумчиво водит пальцем по губам. — Мне их подарил один очень важный человек.
Я выпучиваю глаза: это что-то новенькое.
— Расскажи!
— Мой одноклассник Денис Пуков. Мы с первого класса дружили. Везде ходили вместе: домой, из дома, гулять, на каток… Нас рассаживали — мы опять садились вместе. На уроках болтали. Весь дневник от замечаний был красный.