— Привет, Катя!
— Привет, дорогая. Обедать будешь?
— Не. Пока не хочу. Уроки надо делать.
— Хорошо. — И опять склоняются над ноутами и переходят на свой попугайский язык: пул-реквест, код-ревью, чик-чирик.
Ладно. Не буду прыгать от радости до потолка — но и прикидываться, что он мерзкий, тоже смысла нет.
В моей комнате творится полный кавардак. Одежда сдёрнута с плечиков и сметена с полок, как будто в шкаф ураган забрался.
— Ба! Чего ты творишь? Я только вчера прибралась!
Покряхтывая, ползает по куче одежды, вынимает оттуда по вещичке и запихивает их в сумку.
— Стирку собираешь? Почему не в корзину?
Она не отвечает, а я сатанею:
— И зачем по полу валять! Чистые же вещи! Совсем с ума сошла?
Ба оборачивается ко мне, сжав губы, с суровым лицом:
— Это моя одежда.
— А?
— Зачем ты взяла мою одежду?
— Чего придуриваешься? Не смешно, ба! Совсем не смешно.
— Отдай мои вещи, и я уеду. Мне надо домой.
— Какое домой! Ты же и так дома!
Тупо смотрит мне в лицо, шевеля губами. Потом смягчается, словно узнаёт меня, и говорит с рассеянной улыбкой:
— Наташенька… А где отец?
Меня охватывает ужас.
— Я не Наташа, я Катя! — кричу я и трясу её. — Катя, слышишь?
— Где отец, Наташа? На работе?
Нет, нет, нет! Только не это! Только не снова!
— Мамочка! Бабушка меня не узнаёт…
И ужас скручивает меня настолько, что выдавливает всё содержимое из кишок. Я бегу в туалет. Минут через пять, опустошённая во всех смыслах, плетусь обратно. Все на кухне. Бабушка хмурится, мама впивается жёлтыми пальцами в спинку стула.
— Который сейчас год? — внятно спрашивает мама.
— Девяносто пятый.
— Кто я?
— Не знаю.
— А это?
Мама показывает на меня. Лицо бабушки смягчается:
— Дочка моя. Наташа.
Мама молчит. Дмитрий Владимирович кладёт ей руку на плечо:
— Я могу чем-нибудь…
— Вряд ли. — Она поворачивается ко мне. — Погуляй с собакой.
— Но рано же ещё!
— Катя. Пожалуйста, уйди.
Единственная, кому хорошо, — это Вега. Завидев поводок, она поднимает радостный визг. На улице присаживается, делает свои дела и начинает скакать вокруг меня. Удивляется, наверно, почему я не иду в парк, а падаю на скамейку рядом с подъездом и закрываю лицо руками.
Что же теперь будет? Что?!
— Привет, Катя. Можно я сяду?
Явился не запылился. Я дёргаю плечами: не всё ли равно? Какая разница?
Дмитрий Владимирович опускается на другой конец скамейки и смотрит на меня, словно я дикий зверёк, который может взбеситься и укусить.
— Всё будет хорошо, Катя.
— Откуда тебе знать!
— Ниоткуда. Я не знаю.
— Зачем тогда говорить!..
— Потому что «всё будет хорошо» — это не обещание, а надежда.
— Но ты не знаешь. Никто не знает!
Я вскакиваю. В голове у меня — каша из отчаяния и обрывочных мыслей. И, к моему ужасу, каша неудержимо лезет наружу:
— А вдруг она больше не будет прежней… Я даже не спросила у неё рецепта… Я говорила, что ненавижу эти блины… а баба Маша — с ней так же… И мама, мама! Мама тоже сойдёт с ума? И я? Навсегда? А если… она умрёт… и мама умрёт, и я умру…
Тут моё горло словно перетягивает шнур, и я беззвучно хлопаю ртом, а затем плюхаюсь на скамейку и плачу. Дмитрий Владимирович садится чуть ближе:
— Хочешь, я обниму тебя?
— Только попробуй.
— Хочешь, я уйду?
Никто не знает, каких гигантских усилий мне стоит ответить правду:
— Нет.
— Я думал, ты меня терпеть не можешь.
— Угу, — говорю я носовому платку. — Ты меня жутко выбесил тогда.
— Чем?
— Не знаю. Всем подряд. Ты даже не знал, что мама не любит крепкий чай.
— Любит вообще-то, — отвечает он слегка грустно.
Нашёл с кем спорить! Как будто я не знаю! Стала бы она мне врать. И зачем?
— Да просто ты меня злил. Не знаю чем. Без причины.
— Ну… Понимаю. У меня был отчим.
— Плохой?
— Хороший. Но от этого не легче. В доме появляется чужой человек, который крадёт твою семью. Что тут хорошего?
— В точку, — бурчу я.
— Но потом я понял, что он ничего не украл, — невозмутимо продолжает Дмитрий Владимирович. — Моя семья изменилась, но осталась семьёй. Да и отец мой был не подарок. Маму бил. Я был мелкий — так прятался и плакал, а потом вырос — встал между ними. Ну он меня и излупил, как сидорову козу. После этого мама с ним и развелась. А раньше не решалась.