Мы стали подниматься по ступенькам вместе.
– И сделай мне еще одно одолжение, детка. Не ходи больше к соседям звонить.
– А что тут такого, Джимми?
– Потому что им известно, что у нас есть телефон. А этот парень работает на заводе. Не стоит, чтоб попусту языки чесали. Так что, прошу тебя, не ходи к ним больше.
– Хорошо. Что мне остается делать, – сказала она с несчастным видом и отправилась на кухню.
А я пошел в спальню. Роберта изучала пару чулок.
– Придется тебе раскошелиться и купить мне пару новых чулок, – говорит она. – Я повесила их в ванной, а кто-то взял да вымазал их тушью для ресниц.
– Ладно, – говорю.
– Ума не приложу, кому это надо было.
– Ладно, попрошу ее быть повнимательнее.
– Что ты, Джимми, не вздумай говорить ей что-нибудь. Толку никакого, а она, как-никак, твоя сестра.
– Так какого черта говорить об этом? Сначала хочешь, чтоб я что-нибудь сделал, а потом...
– Но она же твоя сестра, Джимми.
Вошла мама:
– Джимми, что ты такое сказал Мардж?
– Чего я ей такое сказал? Попросил не ходить сейчас в аптеку и не звонить от соседей, вот что сказал.
– Хватит. Ноги моей здесь не будет, – говорит мама. – Собираюсь и уезжаю сегодня же. Я готова тащить на себе воз работы, терпеть весь этот шум и гам, молчать, когда меня заклевывают, стоит мне открыть рот, но я не в силах перенести, как ты терзаешь Мардж. Я...
Я пошел в ванную и пустил на всю душ. Фрэнки распахивает дверь:
– Ах, это ты здесь!
– Да нет, – говорю. – Это мой дух, готовый в полет. Мой дух прозрел и готов рвать когти.
Фрэнки хихикает:
– Что опять там с Мардж?
– Ты что, Мардж не знаешь? С ней всегда одно и то же.
– Не дави ты на нее, Джимми. Ты же сам знаешь, она этого не выдержит.
– Ладно, ладно. Забудем все это.
– Я сегодня звонила в компанию по ссудам. Можешь получить у них деньги.
– Ты маме не говорила? Она устроила Муну такую сладкую жизнь, только от этого еще хуже.
– Да нет, не говорила. Как думаешь, сегодня закончишь рассказ?
– Надеюсь.
– Как Роберта ко всему этому относится, Джимми? Очень расстроена? Ты же знаешь, я тебе все отдам, как только смогу...
– А что Роберта, – отвечаю я и совсем не кривлю душой. – Вовсе она не злится, а даже, наоборот, чертовски рада.
Фрэнки так и уставилась на меня:
– Что ты несешь?
– Сама пошевели мозгами. Ты думаешь, на тебе и твоих грехах свет клином сошелся? А теперь вали, я хочу в ванную.
Ванну я, как мне кажется, так и не принял. Пустил душ и разделся.
Словом, сомневаюсь, чтоб я залез под душ. Геморрой мой совсем расшалился, и я забрался на стул и пытался рассмотреть собственную задницу в зеркало. Потом... потом вроде оделся и вышел. Не помню также, ужинал ли я, хотя, скорее всего, ужинал. Помню только, что, когда пришел в спальню, чтобы сесть за машинку, у меня было такое ощущение, будто я объелся. Не думал, что я доживу до того момента, когда в нашем доме кто-нибудь научится хотя бы мысленно изолироваться от других, но вот, по-видимому, я на это сподобился.
К половине девятого страница в машинке была под номером восемнадцать, а к концу – тридцать; я вынул лист из машинки, сунул под кипу уже готовых и взял бандерольные конверты для рукописей. Мне даже просмотреть ее не хотелось. Что толку, все равно переписывать я не мог. Это, вероятно, тот тип привередничанья, которое заставляет некоторых преступников пользоваться только один раз орудием грабежа.
Джо лежала в кровати. Глаза у нее были открыты.
– Ты уходишь, папа?
– Да.
– А когда вернешься?
– Спи, спи.
– А можно с тобой?
– НЕТ! И чтоб мигом спать!
Она повернулась на другой бок. Я погладил ее, уходя, но что толку. Она не привыкла, чтоб я орал на нее.
– Уходишь? – спросила Роберта.
– Надо отправить рукопись.
– Почему бы тебе не прогуляться с ним, Мардж? – говорит мама. – Ты весь день дома сидишь.
– Нет уж, – откликается Мардж, прикрывшись журнальчиком.
Роберта туда же:
– А правда, Мардж, чего бы тебе не сходить? Тебе это на пользу. Мне вот все равно, а то я б тоже пошла.
Куда тут денешься...
– Конечно, Мардж. Пошли.
Мардж опускает свой журнальчик.
– Джимми, ты правда не против, чтоб я пошла?
– Конечно нет. Только поторопись, ради Бога.
Ей понадобилось пятнадцать минут, чтоб «собраться в мгновение ока». Только не спрашивайте меня, что она эти пятнадцать минут делала. Роберта дала мне пятнадцать центов на марки; а я выпил полстаканчика виски и выкурил пару сигарет. Наконец Мардж вышла и заявила, что, конечно, идти в таком виде, но что поделаешь... Я схватил ее за руку и вытащил из дому. Я шел очень быстро. Пройдя три блока, я понял, что Мардж висит на моей руке.
– Что, слишком быстро?
– Куда же мы идем, Джимми?
– На почтамт. Туда можно добраться на автобусе.
– А нельзя взять такси?
– Мардж, – рявкнул я, – не могла бы ты... – Но тут же спохватился. – Милая, будь у меня деньги, ты в разъезжала на такси. Неужели ты не помнишь, что, когда у меня есть деньги, я не привык жмотничать? Я хочу, чтоб ты малость развеялась и, вовсе не хочу, чтоб ты тут кисла. Я же действительно не жмот...
– А кто говорит, что ты жмот? – восклицает она. – Кому это, как не мне, известно. Я всегда говорила Уолтеру, что будь он хоть вполовину так добр, как...
– Но у меня всех денег только на посылку.
– Но у меня же, Джимми, осталось шестьдесят пять центов...
– Вот что, Мардж. Ты... ты... Вовсе ведь не обязательно топать до почтамта. Можно купить марки в любом месте и отправить бандероль. Все равно ее к утру доставят.
– Но тогда мы ни одной живой души не увидим.
– Ну, может, и увидим.
Мы сунулись в пару аптек, но нигде не хотели продать нам марки. Вовсе не потому, что у них не было. Но мы ничего покупать не собирались, так за каким дьяволом им продавать нам марки? Тогда мне пришел в голову сетевой магазинчик спиртного вниз по холму к заливу, в котором я нередко бывал, да что там «бывал» – был постоянным клиентом. У них точно были марки, и послать меня им не с руки. До него надо было топать кварталов семь. Мы уже столько прошлялись, что с таким же успехом дошли бы и до почтамта. Сунул я бандероль с рукописью в ближайший ящик на углу, и мы потащились назад вверх по холму.
– Я чертовски устала, Джимми, – заканючила Мардж. – Может, минутку посидим где-нибудь?
Она высмотрела пивной и коктейльный бар за полквартала вверх по улице, к которому вела подсвеченная дорожка с огромным неоновым знаком у дверей и окнами с тентами. Завсегдатаями его были рабочие с авиазавода, что для меня служило еще одним предостережением не соваться туда с Мардж.
– Послушай, что я тебе скажу, – говорю я ей. – Сядь посиди на тротуаре и отдохни малость. Потом доберемся до дому и я сделаю по стаканчику виски всем нам, а потом скатаем ковер и потанцуем. Как мое предложение?
У Мардж бывают минуты просветления; сейчас все реже, но бывают.
– Джимми, – говорит она. – Как ты думаешь, что мне лелать?
– О чем это ты?
– Сам знаешь. Ни на что я не годна. Ничего не умею делать и, главное, ничего не могу изменить. Сколько я пыталась читать книжки и журналы, что ты приносил мне; я думала, если узнаю те вещи, которые ты знаешь, мы сможем снова говорить, как раньше, – и ты снова будешь любить меня. Но... – Она глубоко вздохнула. – И это у меня не получалось. У меня даже не хватало мозгов убить себя. И к тому же я все еще хочу жить. Ну скажи мне, как ты думаешь, что мне делать?
– Ты и вправду хотела бы знать?
– Да. Но если для этого надо учиться...
– Я думаю, тебе надо зайти сюда, выпить и малость послушать музыку.
Напряженный взгляд – понимание – все тут же исчезло. Она чуть в ладоши не захлопала.
– Что-то говорило мне, что надо обязательно выйти пройтись с тобой сегодня, – заявила она. – Вот, возьми шестьдесят пять центов.
В зале была небольшая танцплощадка, музыкальный автомат и кабинки вдоль задней стены. Кроме нас, в заведении было несколько пар. В основном все толпились у стойки бара у входа. Я сунул пятицентовую монетку в автомат, и мы немного потанцевали. Потом появилась официантка с нашей выпивкой. Она нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, пока я выуживал из кармана шестьдесят центов. У меня было еще семь центов, сдача с марок, но я хотел оставить еще пятицентовик на музыкальный ящик. К тому же взгляд девицы мне не нравился, как ей мой, да и десяти центов на чай за глаза хватит.