— Итак, Флинт, — говорю я, — ты так и не ответил на мой вопрос. Что ты здесь делаешь? Помимо борьбы за мусорные права?
Перед тем как ответить, он несколько долгих секунд разглядывает небо.
— Я художник. Но у меня нет денег, чтобы покупать материалы и создавать произведения искусства, — он пожимает плечами. — Поэтому я нахожу материалы там, где могу, — добываю из неисчерпаемых мусорных баков Гдетотама.
Когда Флинт говорит «Гдетотам», такое ощущение, что речь он ведет о небесах.
— Взгляни. Утренняя охота удалась. — Он поворачивается, берет брезентовый мешок, ставит у моих ног. Он в постоянном движении, никогда не останавливается. — Раскрой его. Посмотри сама. Магазин открыт до трех часов. — Он покачивается взад-вперед на каблуках.
Я вытаскиваю керамическую лампу с треснувшим абажуром, пакет с осколками синего стекла, деревянный брусок, утыканный ржавыми гвоздями, большую металлическую погнутую раму для картины.
— И что ты об этом думаешь? — Он вновь улыбается, дергает себя за один из блондинистых дредов, потом ощупывает дырки в штанах. Мне нравятся маленькие изъяны его одежды, и то, что вся она мятая и одно не подходит к другому, и яркие заплаты, пришитые к рукавам на локтях. Все это хорошо смотрится на нем, на его долговязом теле. Действительно хорошо. И все у него такое мягкое. Не то что у парней в школе. Очень уж наглаженные джинсы, и намазанные гелем волосы, и одежда в тон и цвет. Все холодное, чистое, резкое.
— Они клевые, — говорю я, так и думаю. Неосознанно тянусь пальцем к ржавым гвоздям, но останавливаю себя. Флинт пристально наблюдает за мной, и я в смущении краснею. — Для чего ты их используешь?
— Пока не знаю. Сотворю что-нибудь дикое и потрясающее. А может, что-то уродливое и отвратительное, и никто этого никогда не увидит.
Мы начинаем укладывать все обратно в мешок, стоя на коленях на грязном бетоне.
— Ты живешь где-то здесь, Ло?
Я смотрю в бетон, отдавая себе отчет, что как раз здесь я и не живу.
— Нет. В другом районе.
— Каком? — спрашивает он.
— В Лейквуде. Туда идет автобус. Добраться легко, — я чувствую, как щеки горят румянцем.
— Никогда там не был. Вообще редко покидаю Гдетотам. Действительно. Это правило, которое я не нарушаю. — Я смотрю на него и вижу, что и он весь красный.
— Никогда не покидаешь? — повторяю я. — И тебе тут не… скучно? — Я-то полагала, что такой район может загнать в депрессию. Разруха, грязь, вонь.
— В общем-то нет, — он пожимает плечами. — Это дом, во всяком случае, сейчас. И Гдетотам — это что-то.
Я, должно быть, скорчила гримасу, потому что Флинт добавляет:
— Поверь мне, это правда. Тут так много всякого и разного. У тебя просто нет хорошего путеводителя. — Улыбка никогда не покидает его лица, но глаза наблюдательные и настороженные, как у зверя. — И знаешь, Лейквудская Ло, ты тоже не ответила мне, что ты здесь делаешь, почему отираешься в этих местах, дергаешь за сломанные ручки. Ты… — секундная пауза, — …бывала здесь раньше?
Я не могу сказать ему правду. Я это чувствую, как и биение собственного сердца. Я встаю, отряхиваю пыль с коленей. Флинт тоже встает, наблюдая за облаками пыли между нашими ногами.
— Ладно, у меня есть давняя подруга. Точнее, у меня была давняя подруга. Ее убили несколько дней тому назад. Я увидела в газете ее фотографию и фотографию дома, в котором она жила. — Я указываю на блевотно-желтый дом позади нас. — И почувствовала, что должна прийти и, ты понимаешь, засвидетельствовать почтение или что-то в этом роде.
Адреналин сталкивает с моих губ слова, которые я говорить не собиралась. Но я, сжимая рукой подвеску-лошадь, продолжаю делиться с ним выдуманными подробностями, которые приходят мне в голову:
— В детстве мы были очень близки, но она переехала, а мои родители никогда бы не отпустили меня к ней в гости. В такой район. А теперь она… ну, теперь она ушла. — Я избегаю смотреть ему в глаза. Тяжело вздыхаю.
Флинт какое-то время молчит. Теребит какой-то дред, улыбка с лица сползла.
— Послушай, мне действительно жаль твою подругу. Я слышал об этом. И читал тоже, — он смотрит на мусорные баки. — Это ужасно. Люди безумные, особенно здесь. Поверь мне. Я знаю если не всех, то большинство.
— Да, спасибо, — говорю я и тут же тараторю: — Самое ужасное, что полиции глубоко насрать. Они уже закрыли дело. Даже не расследуют, как положено.
Флинт не откликается на мои слова. Я сержусь на себя за последнюю тираду, прикусываю губу, отворачиваюсь от него.