Добравшись до того места, как он попал в царский вагон, Шмая-разбойник несколько растерялся, чувствуя, что уже заврался. Тут бы какая-нибудь из женщин остановила его: не туда, брат, заехал, — или скептически пожала плечами, усмехнулась бы. Да где там! Поверили, черти!
Разинув рты, слушали, пожирая кровельщика глазами. Ничего не поделаешь, нужно держаться до конца. Все равно ведь не отстанут и работать не дадут. И, словно пускаясь в дальнее плавание без компаса, без руля и без ветрил, отвернувшись, чтоб не видели его усмешки, Шмая повел рассказ дальше — как раз в это время фантазия его разыгралась вовсю.
— Да, и вот я, значит, вхожу в вагон. Со всех сторон на меня удивленно смотрят: откуда это взялся здесь солдат в рваных башмаках и куцой шинельке, обтрепанных обмотках? Что это за чучело в вагоне его императорского величества? Министры и подминистры, консулы, господа исправники, генералы и прочие всякие шишки таращат на меня глаза, но не смеют худого слова сказать. А я оглядываюсь по сторонам. Батюшки мои, что тут делается! Шмая-разбойник попал прямо в рай! Только ангелов еще не видно… Все вокруг блестит, сверкает золотом и бриллиантами. Персидские ковры набросаны всюду, как старые шинели и опорки в цейхгаузе. На столах не коптилки чадят, а керосиновые лампы с фитилями горят. Столы ломятся от всякой снеди. А вино и водка льются ручьем. Знаете, у меня даже что-то внутри похолодело. Мурашки по всему телу поползли. «Дурень, — думаю про себя, — куда это тебя занесла нечистая сила? О чем ты, несчастный солдатишко, будешь толковать с этими важными министрами и губернаторами, с этими полуголыми красавицами, с ног до головы увешанными бриллиантами? Разве они поймут тебя? Ведь издавна известно, что сытый голодного не разумеет».
Я уже пожалел, что приперся сюда. А тут еще замечаю, что вся эта компания, хоть уже еле на ногах держится, снова рассаживается за столом, который ломится от жратвы. Пьют, гуляют, обнимают красавиц, поют похабные песенки — даже наши солдаты постеснялись бы такие петь.
Стою я в сторонке, облизываю сухие губы и смотрю на стол. Чего там только нет! Шампанское, зельтерская вода, квас, а на закуску служанки подают что только душе угодно: сало с чесноком, кисель, воблу, печеную картошку, пшенную кашу — и с молоком и без молока, поросячьи ножки, жирный суп перловый с двойной порцией мяса, гречневую кашу, — ну, всего, конечно, не перечтешь. И паек этот выдается им бесплатно, без копейки денег! И музыка играет. А кто из братии на ногах держится, тот танцует, ногами разные кренделя выделывает…
— Кто такой будешь, солдатик? — подходит вдруг ко мне толстяк с козлиной бородкой и красным носом — видать, министр или губернатор, — сует мне в руки стакан спирта и кричит:
— Выпей, дурак, за нашего царя-батюшку и отечество!
Недолго думая, взял я стакан, посмотрел на красную рожу министра и выпил одним духом. Потом схватил со стола кусок хлеба и головку чеснока, закусываю. А вокруг меня уже собирается царская свита. Крупные, видать, воротилы. Смотрят на меня, расспрашивают, кто я такой, какого полка, какого батальона, за что «георгия» получил, как живется там, в окопах… Ну, я, конечно, выкладываю все, что на душе накопилось. Рассказываю, как солдаты на позиции страдают, как народ бедствует и голодает, обо всем рассказываю, не стесняясь…
Тут толстяк подсунул мне стакан крепкой самогонки.
— Не рассуждать! — гаркнул он и вытаращил на меня свои бараньи глаза. — Пей, дурак, и думай поменьше!.. Теперь такая каша в России заваривается, что сам черт не разберет. Выпей, дурак, за царя-батюшку и за дорогого нашего Гришку Распутина…
— Нет, — говорю, — вашесокопревосходительство, за Гришку Распутина пусть царица пьет и другие его полюбовницы… Я лучше выпью за моих братишек солдат, которые в окопах пропадают…
Ну, выпил снова и взял себе котелок гречневой каши. Рубаю на чем свет стоит. Потом потихоньку выбрался из этой толчеи, пошел по вагону. Открываю боковую дверь и вижу — кого вы, бабы, думаете, я вижу? Вижу, конечно, не царя, не царицу, а Татьяну… Татьяну Николаевну, царевну! Ну, царскую дочку… Тоже, думаю, неплохо. Присматриваюсь к ней. Одета она, как сама царица, только на голове — белая косынка с красным крестом посередине, как у сестры милосердия. Это она, оказывается, приехала на фронт с целой оравой бездельников раненым солдатам помогать. Вот и помогает, значит, лечит. Чтоб ее так на том свете лечили!
Смотрю на нее, на царевну, и думаю: «Ну, Шмая, с этой шлюхой и ее свитой тебе сегодня о серьезных делах поговорить не придется». Но тут, дорогие мои соседушки, подняла на меня Татьяна глаза и поманила пальцем: