Послышался долгий свисток принаряженного паровоза. Оркестр грянул марш. Под дружные возгласы провожающих поезд тронулся. Застучали колеса. Перед глазами замелькали развалины города.
Шмая стоял у окна рядом с Сидором Дубасовым и махал рукой товарищам.
Теперь, когда поезд стал набирать скорость, наш разбойник вспомнил, что многое из того, что хотелось ему сказать генералу и фронтовым друзьям, он так и не успел сказать.
Вслед за удаляющимся вагоном шли Иван Борисюк, Никита Осипов, молодые бойцы, прибывшие на батарею перед штурмом Берлина и заменившие погибших и вышедших из строя. Все что-то кричали ему вслед. Но уже трудно было разобрать слова, и Шмая почувствовал, как становится грустно. Трудно было расставаться с друзьями. Как он ни старался сдержать слезы, но они все катились по щекам.
Перрон и толпы бойцов, махавших вслед уходящему поезду руками, пилотками, исчезали в лучах заходящего солнца…
Шмая обернулся и встретился глазами с Дубасовым. Тот улыбнулся, глядя на расстроенного друга:
— Что, старина, может, передумал ехать домой? Еще не поздно… Сейчас остановлю поезд!..
— Что ты! — замахал руками кровельщик. — Самому ведь тоже трудно было с ребятами расставаться… А теперь скорее бы домой!.. Больше ничего не хочется… — И, подумав немного, добавил: — В Бресте слезем, Сидор, на несколько минут… Генерал Дубравин сказал, что прах Саши моего перенесли туда. Похоронили в саду, рядом с вокзалом… Мы успеем сбегать поклониться его могиле…
— Что ж, это можно, — грустно сказал Дубасов и опустился на полку, уронив голову на руки. — Ему от этого легче не будет, но мы, конечно, отдадим долг… Жаль, не дожил наш подполковник до этого дня…
Шмая достал кисет, закурил.
— Да… Лучшие наши ребята полегли, пусть земля им будет легка… Хорошо все-таки, что выполнили мою просьбу, перенесли прах сына… Хоть смогу иногда приезжать на его могилу…
Шмая подошел к окну, у которого столпились оживленные солдаты. Поезд набирал скорость, быстро мчался по чужой, неуютной земле, словно хотел скорее покинуть ее, эту землю, перепаханную бомбами и снарядами, сверкавшую миллионами осколков, кусками стали, чугуна, щедро пропитанную солдатской кровью. Солдаты смотрели на эту землю, а думали о другой земле — о своей, родной, близкой, до боли любимой. Вспоминали своих жен и матерей, детей и любимых. Всех радовала и волновала близость встречи с Родиной. Что они застанут дома? Что осталось после того, как по родным улицам прошла коричневая чума?..
Спустя несколько дней поезд остановился посреди степи, где торчал наполовину врытый в землю старый замызганный вагончик. Это был знакомый полустанок. Одну минуту постоял состав и, громыхая колесами, двинулся дальше, оставив над осенней степью огромные хвосты дыма.
Вагоны промчались перед глазами, скрылись вдали, и наш разбойник услышал громкие возгласы приветствий. К нему бежали люди с распростертыми объятиями, и он почувствовал, как к горлу подступает ком, душит его. Хотелось плакать от радости.
В нескольких шагах от него встречающие остановились, давая дорогу взволнованной седоволосой женщине в черном платке. В ее больших карих глазах сверкали слезы, и она смотрела на старого солдата с таким выражением, будто не верила, что это именно тот, кого она так мучительно ждала все эти тяжелые годы. За ней шли две девочки, уже вышедшие из детского возраста, но еще не ставшие взрослыми…
Девочки на какое-то мгновение остановились и одновременно воскликнули:
— Папка! Наш папа приехал! — Они бросились к Шмае в объятия, осыпая поцелуями его лицо.
Мать стояла в сторонке и смотрела на них, дав волю слезам.
Гость осторожно высвободился из рук детей, направился к жене:
— Ну что ж ты стоишь в сторонке? Насколько я помню, ты имеешь какое-то отношение к старому солдату…
Он нежно обнял ее, прижал к груди, крепко поцеловал и, выпрямившись, проговорил:
— Поседела немного, но это ничего… Видно, мудрости у тебя прибавилось, Рейзл, дорогая… Меньше будешь меня теперь пилить…
Сквозь слезы на ее лице проступила улыбка. Жена прижалась к его колючей шинели:
— Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… Такой же, как был… Ничуть, кажется, не изменился…
— А зачем мне изменяться? — приосаниваясь, сказал наш разбойник. — Нужно сбросить со счетов эти четыре года, и все будет в самый раз… Нужно забыть все, что было…
— Разве забудешь? Нет, родной мой, такое забыть нельзя…
Отвернувшись, чтобы скрыть невольные слезы, Шмая увидел в толпе человека на костылях: