Люди с тоской смотрели вслед уезжавшим, а когда те скрылись в гуще леса, снова принялись за работу.
Дождь незаметно прекратился, но ветер все усиливался. Тревожно шумели дубы, роняя на землю покорежившиеся листья. Все пестрее становился на земле ковер из желтых, пожухлых листьев.
Стало совсем темно. Везде только и говорили, что об уехавших, прикидывали, сколько туда, до деревушки, пути, когда они туда доберутся и когда можно их ожидать обратно. Счет времени вел реб Арье. По его сосредоточенному лицу люди гадали, пора ли уже начать волноваться или еще рано. Чтобы скоротать время, старик рассказывал землякам всякие истории из времен Александра Македонского, о восстании Бар-Кохбы, и люди не заметили, что настала уже глубокая ночь.
Реб Арье умолк. Поднялся с земли и начал нервно шагать взад и вперед, глядя в ту сторону, откуда надо было ждать Шмаю и его спутников.
Время тянулось мучительно долго. Люди стали волноваться, но больше всех сокрушался реб Арье. В такое время рисковать жизнью! Не схватил ли их кто по дороге, не пострадали ли эти хорошие люди? Хотя балагула и не пользовался в местечке особенно доброй славой, но теперь все готовы были простить ему его грешки и думали о нем с теплотой, как и о кровельщике, которого издавна любили.
— Эх люди, люди! — бормотал реб Арье. — Погнать евреев на верную гибель… И ради чего? Ради своей утробы!.. Можно бы и попостить несколько дней. Бог помог, и мы выбрались из такого горя, неплохо бы воздать всевышнему хвалу, объявить пост…
— Не беспокойтесь, дедушка, мы достаточно попостили… Посмотрите на детей, и вам сразу станет ясно… А кто знает, сколько еще придется здесь голодать…
— Поверьте, реб Арье, — отозвалась тщедушная старуха в черных очках, — я могу не есть и три или четыре дня, но не забывайте, что с нами маленькие дети… Их нужно чем-то кормить…
Старик сердито махнул рукой и отошел в сторону, опустился на землю и стал что-то шептать.
Но через несколько минут он перестал шептать, припал ухом к земле, и длинное бородатое лицо его, казалось, вытянулось еще больше.
— Ну-ка, тише, кажется, кто-то едет сюда!.. — воскликнул он.
— Да, едет… Только неизвестно кто. Может, новая беда нас ждет…
— Бросьте разводить панику! Кто ж еще, кроме наших, может сюда сейчас ехать?
— А что, если бандиты?..
— Откуси себе язык!..
— Кажется, Шмая… А может быть, и не он…
Люди пристально смотрели в ту сторону, откуда доносился скрип телеги. Кто-то из часовых направился к дороге и, щелкая затвором винтовки, крикнул:
— Стой, кто идет? Стрелять будем!..
— В кого же ты собираешься стрелять? — не сразу донесся знакомый голос из глубины леса, и люди просияли.
— Ты, Шмая?
— А кто ж еще? — послышался оживленный голос, такой близкий и родной. — Кому еще в такое смутное время по лесу шляться, как не разбойнику?
Все с облегчением вздохнули. Судя по ответу, Шмая возвращался не с пустыми руками.
Телега остановилась, и подбежавшие люди увидели корзины с хлебом, крынки молока, мешки с картофелем. Беженцы окружили подводу, глядя жадными, голодными глазами на продукты, благодарили кровельщика и балагулу.
Шмая стоял в стороне, смотрел на оживленных людей и, отмахиваясь от благодарностей, говорил:
— Не за что меня благодарить… Наших соседей из Лысогорки благодарить надо… Есть еще добрые люди на свете… Последнее нам отдали. Они тоже бедствуют. И туда ворвались бандиты, забрали, что могли, и расстреляли десять мужиков. За то, что за большевиков агитировали… Времечко! Никому нет житья…
Шмая закурил самокрутку, глубоко затянулся, покачал головой и, видя, как истово реб Арье возносит молитву всевышнему, продолжал:
— Не за что нас с Хацкелем благодарить. Его поблагодарить надо… — указал он пальцем на небо, — всеблагого… Он там сидит за облаками и только то и делает, что заботится о бедном люде… Не нравится ему, что мы спокойно спим на своих топчанах, вот он и посылает на нашу голову войны… Не нравится, что мы разделались с Николкой и его подручными, что мы вернулись живыми из окопов, вот и посылает гайдамаков, петлюровцев, а те из пушек бьют по нашим крышам, жгут дома, убивают нас… Милостивый бог выгоняет нас в лес, чтобы мы свежим воздухом дышали, жили, как на даче… Вообще-то старик нас не забывает… Только уж слишком сильно он нас полюбил, слишком о нас заботится, видно, очень щедрый…
— Шмая, сын мой, что за речи? — дрогнувшим голосом прервал его реб Арье. — Нельзя роптать на судьбу… Нельзя! Это большой грех! Замолчи, прошу тебя, не вызывай гнева господнего, а то погубишь нас всех…