Курасова выслушали со вниманием, с ним считались. Собственно говоря, на этом и решили остановиться. Наметили план на самые ближайшие дни, заготовили приказы.
Одновременно все же решили сделать еще одну попытку: послать делегацию к японскому императору с прошением оставить его войска в Приамурье. Курасов резко возражал, но тут с ним не согласились.
Генералы разошлись, а Дитерихс долго еще сидел за столом пасмурный, подперев голову руками. Конец… Действительно, конец… Много возникало на его глазах белых территориальных образований, еще больше правительств, и все они лопались, лопались… А на западе росло и крепло огромное Советское государство. Почему? Этого генерал никак не мог понять. Он готов был обвинить всех — и правых и виноватых… Нет, огня так и не удалось раздуть. Белое движение давало дым и изредка сыпало искрами, но это и все. Положительно, здесь повторились события в России, только в неизмеримо меньших масштабах… Дитерихс глубоко вздохнул, вспомнилось письмо Гондатти. Бывший приамурский генерал-губернатор считал политику Дитерихса гнилым либерализмом и требовал твердых действий. «Вы погубите светлое дело спасения родины», — писал Гондатти.
«А почему вы, Николай Львович, не захотели принять власть, когда вам ее настойчиво предлагали? — мысленно доспоривал Дитерихс. — Испугались! Хорошо за царской спиной быть неукротимым диктатором или сидеть в Харбине и за спиной китайцев писать письма. А попробуйте посидеть на пороховой бочке!..»
— Михаил Константинович! — услышал правитель. Он поднял голову.
На другом конце стола сидел Курасов.
— Вы еще не ушли? Дорогой полковник, извините, я вас задержал, мне, право, совестно.
— Я хотел сообщить вам еще одну новость. И тоже неприятную.
— Пожалуй, я теперь готов слушать что угодно. После черной японской неблагодарности вряд ли вы меня удивите.
— Сибирская дружина генерала Пепеляева не получила поддержки якутского населения. Эсер Куликовский оказался болтуном и жуликом. Старшие офицеры дебоширят, пьянствуют в Аяне… Полное разложение.
— Да, я помню Куликовского. Был очень настойчив в денежных просьбах, — равнодушно кивнул Дитерихс. Новость и впрямь его не затронула — слишком далеко все это происходило. Он пожевал губами и налил в стакан содовой.
— Атаман Семенов запрашивает вас секретным письмом: не его ли вы имели в виду в последней речи, называя некоторых русских генералов палачами своего народа?.. Может быть, вы хотели сказать о Калмыкове?
— Можете ответить атаману Семенову, что я имел в виду всех генералов, отличившихся зверствами. А если шапка пришлась по его голове, он может ее носить… Так и напишите. Калмыков, Семенов, — вздохнул Дитерихс, — разницы немного. Там, где Семенов приказывал убивать, Калмыков убивал своими руками… Все у вас, Николай Иванович?
— Спиридон Меркулов бежал за границу…
— Как? Когда?! — Дитерихс отставил стакан, даже не пригубив. — Ну, все к одному… Как тяжело разочароваться в людях… Знаете, дорогой Николай Иванович, меня больше всего потрясает отсутствие патриотических чувств. Даже торгово-промышленная палата, даже Бриннер…
— Хм, патриотизм!.. — Курасов пожал плечами. — Торгово-промышленная палата не меньше других ущемлена японскими промышленниками. Национальный капитал всегда будет стремиться прежде всего избавиться от власти иностранцев. Туземных купцов-посредников у нас не так уж много. Мы должны быть реалистами, Михаил Константинович. Да, реалистами, понимаете?
— Вы повторяетесь. А знаете, дорогой полковник, что самым большим реалистом был петух. Когда он кукарекал, сказки исчезали. Но заметьте, он кукарекал всегда в одно и то же время.
«Михаил Константинович похож на человека, который собирается зарубить петуха, чтобы не взошло солнце. Великий человек на малые дела», — подумал, но благоразумно смолчал Курасов.
Глава двадцать первая
ЛУННАЯ СОНАТА
Яркая луна выкатилась в ночное небо и медленно пробиралась среди звезд и галактик. Пароход покачивался, и фок-мачта чертила и чертила черным копьецом по созвездию Кас-сиопеи. Высоко в небе блестел Юпитер. Федя посмотрел на луну. Нет, определяться с ее помощью он не намерен: слишком легкомысленна для астрономических дел. В самом деле, за малейший просчет можно поплатиться серьезной ошибкой. Но зачем астрономия, когда виден берег. Великанов надеялся в лунном свете увидеть корабль, погибший на мысе Звона-рева. Да, опять знакомые места… Знакомые… Но не дай бог туман… А пароход на камнях что твой маяк — надежная приметная точка. В бинокле проходят волнистые контуры земли, таящие нагромождение гор, и разлоги, и реки. Федя на свой риск и страх чуть подвернул к берегу. Освещенный луной, он стал отчетливей, рельефнее. Вот и корабельный остов попал наконец в окуляры. Федя удовлетворенно хмыкнул. Однако пришлось повозиться, пока засек знакомый мыс. В бинокль корабль на камнях различался неплохо, а попробуй возьми его на визир пеленгатора. Через полчаса Федя еще раз проверил свое место. Выходило, что мыс почти в двух милях. Правда, пароход течением могло поджать к берегу, но при такой видимости это не страшно. На траверзе мыса опять надо обращаться к крюйс-пеленгу, но это будет уже не на его, Фединой, вахте.
Покончив с делами, он задумался… Последние дни прошли в хлопотах.
Пароход делал рейсы у самого берега. У Трех камней, у Красной скалы и у одинокого Зимовья Обухов отдавал якорь. На берегу появлялись люди, спускался с борта кунгас, его нагружали продовольствием и другими товарами, необходимыми в лесу.
Трюмы «Синего тюленя» были поистине неиссякаемыми. В его утробе нашлась всевозможная одежда, начиная от теплого белья и до штанов и курток из чертовой кожи — партизаны ходили в обновках. Особенно радовались они большому запасу табака и папирос.
Погрузку и выгрузку производили быстро и тихо, даже гудки старались не давать. Каждую минуту можно было нарваться на сторожевик. Несколько человек ушло с парохода в таежные отряды, зато другие с берега пополнили партизанскую группу на борту. Командир Барышников несколько раз сходил на берег, встречался с нужными людьми. В других местах его посещали партизаны.
Потом на исходе оказались вода и уголь. Кочегары шаркали лопатами по железным листам бункеров, соскребая остатки пищи для прожорливых котлов. Приходится еще раз идти в Императорскую гавань. Положим, в бухту Святой Ольги сейчас все равно рановато. Иван Степанович Потапенко правильно сказал на совете парохода: «Наверняка нас ищут два, а то и три корабля. Командир „Сибиряка“ фон Моргенштерн, поди, первым делом по радиотелеграфу депешу дал: так, мол, и так, прошу помощи. Пойдем в Ольгу — и тут обязательно на заслон наткнемся». Здесь надо было остерегаться. Даже туманы, которых так не любят моряки, были союзником…
В двенадцать ночи Федя сдал вахту Обухову. Хотя Валентин Петрович и был теперь капитаном парохода, однако вахту стоял наравне с Великановым: четыре часа на мостике, четыре часа отдых. Обухов тоже переживал чудесные дни первого командования судном. Он немало проплавал старшим помощником, но никогда раньше не чувствовал такой ответственности — тяжелой и в то же время приятной. К переменам на «Синем тюлене» он относился сочувственно, а к Великанову проникся искренним уважением. Если погода держалась хорошая, за штурмана был Ломов. А Федя, сменившись, чувствовал себя старпомом.
По нескольку раз в день он обходил пароход и все старательно отмечал в записной книжке. Вот это надо сделать сейчас, а с этим можно не торопиться, отложить на потом, когда народу будет больше. Федя организовал бригаду из партизан. Беззлобно его поругивая, бойцы сбивали застарелую ржавчину, стучали по железному корпусу кирками и красили металл ярким свинцовым суриком.
Даже до канатного ящика дошло дело: его почистили от грязи и тоже оббили ржавчину. Великанов уставал и спал буквально на ходу.
И старший механик Фомичев не жалел себя в работе. Прежде всего он решил исправить динамо-машину. Он сам точил на токарном станке сломавшиеся части, кузнечил и слесарил. Через два дня на пароходе загорелись электролампы. Николай Анисимович по-прежнему был строг с подчиненными, но от брани воздерживался. Прежде он был общителен, теперь редко с кем-нибудь заводил речь. На машиниста Никитина он смотрел косо, но ни о чем не расспрашивал его и не выказывал своего неудовольствия. Его все время не оставляла одна и та же мысль. Федька, племянник, кровно обидел его. Как он мог напакостить в машине!.. Фомичев считал все поведение Феди черной неблагодарностью. Иногда он порывался как следует проучить негодного мальчишку, но сдерживал себя и молча продолжал работать. Молчаливость стала новой его чертой. Впрочем, она помогала ему кое-что понимать более правильно.