Яков Муренский изучающе смотрел, как его посетитель взял из ящика дорогую сигару, как разжигал ее не обрезав. Едва заметная усмешка тронула губы: гость не умел курить.
— Гражданин Муренский, — отложив сигару, сказал товарищ Андрей, — я пришел от тех, кто завтра возьмет власть.
Черный дог, лежавший на диване, спрыгнул на пол, сунул нос в колени гостю и стал его обнюхивать. Бесцеремонное собачье любопытство было неприятно и щекотно. «Проклятый пес, — внутренне поежился товарищ Андрей, — что ему вздумалось!»
Промышленник продолжал молча изучать посетителя, словно тот не сказал ничего особенного.
— Вы поняли меня? — Товарищ Андрей решительно отодвинул собачью морду.
— Да, — медленно произнес хозяин. Что-то сдвинулось на его костлявом лице. — Я понял.
— Нам нужно тысячу мешков муки. Сегодня. Под мою расписку. По расписке вы получите деньги сполна, как только мы установим свою власть.
— Ясно. На сумасшедшего вы не похожи. Не знаю, как вас назвать.
— Как в моей записке — Щукин.
— Что ж… Вы занятный человек, господин Щукин. А вы чувствуете, стоит мне снять трубку, — Муренский положил руку на черный телефон, — и полковник Курасов — знаете? — мигом разделит нашу беседу. — Он сложил руки и хрустнул пальцами.
— Вы не позвоните. Вы знаете, что тогда никакой Курасов не спасет вас… Нам нужна мука, — еще раз твердо повторил товарищ Андрей. Он держался просто и уверенно.
Промышленник откинулся в кресле. Что, если он выставит этого человека или вызовет агентов с Полтавской? А если согласиться с просьбой? «Тысяча мешков муки, не очень-то уж много. Как он уверен… И в голосе те же интонации, что в записке. „Мы установим свою власть“… И ведь, пожалуй, возьмут… Так, может быть, есть расчет помочь тем, кто завтра возьмет власть в свои руки? Если даже мне не заплатят по расписке, стоит рискнуть. А может, они вернут и деньги».
Товарищ Андрей, спокойно улыбаясь, смотрел на коммерсанта и словно читал его мысли. Дальневосточные богачи, четверо братьев Муренских, были для него любопытны их крайним интернационализмом. Каждый из братьев состоял в особом подданстве: английском, итальянском, аргентинском и даже в подданстве республики Гаити. В русском подданстве никто из них не числился.
Спокоен товарищ Андрей, но чего ему это стоило… «Почему, собственно, я так уверен? — думал он. — Почему считаю, что он не выдаст меня и выполнит просьбу? Выполнит! Яков Муренский слыл в городе за расчетливого, трезвого дельца. Не может не видеть такой человек, что белые проиграли все до копейки, что падает и японская подпорка». Товарищ Анд-реп знал, что слухи о новой экономической политике давно просочились в Приморье. Многие промышленники и купцы, страдавшие от японского засилья, лелеяли мысль, что Советская власть снова даст им возможность не только жить, но и наживаться… «Ну, а если Муренский собирается вместе с белыми удрать? Тогда ему не к чему заискивать перед новой властью. Тогда… Тогда дело плохо». Товарищ Андрей увидел себя не в этом, а в курасовском кабинете — истерзанным, со связанными руками. «Ну-ка, — спросит полковник, прищурив левый глаз, — расскажи: зачем тебе мучица понадобилась?..» Товарищ Андрей даже потрогал ухо, словно оно на самом деле было разбито в кровь и болело.
Товарищу Андрею с трудом удалось убедить руководство партийного подполья, что его предприятие с мукой не так уж безнадежно. И теперь ему очень хотелось доказать свою правоту, выиграть сражение. Соблюдая осторожность, он воспользовался сегодня, как всегда, секретной дверью в своем доме и вышел из соседней квартиры. Когда до цели оставалось каких-нибудь два-три квартала, он заметил тень, мелькнувшую сзади и скрывшуюся в переулке. Это скверно. Но он решил не отступать. У парадного подъезда Муренского он, перед тем как позвонить, обернулся, но ничего не увидел. Соглядатай затаился.
Промышленник наконец заговорил — коротко и деловито, — он принял решение:
— Я дам вам записку.
— На предъявителя, — подсказал, скрывая облегченный вздох, товарищ Андрей.
— На предъявителя, — повторил Муренский. — Пошлете прямо на мельницу… Тысячу мешков. — Он подвинул к себе бумагу. — Вы сможете взять их сегодня?
— Да, — отозвался товарищ Андрей. Теперь он стал замечать окружающее. И величину кабинета, выглядевшего пустым, и тяжелые кожаные кресла, и на стене масляный портрет беловолосого морщинистого старика с острым взглядом черных глаз, и огромную хрустальную чернильницу на письменном столе…
— Пожалуйте вашу расписочку… Ах, приготовили заранее? — Муренский пробежал ее. — Ну что ж, она меня устраивает. Вы расплачиваетесь в течение трех дней после того, как… Попрошу устойчивой валютой, — мы люди деловые.
Неслышно передвигаясь по ковру, как-то боком, словно краб, в кабинет вошел слуга. Он прошептал хозяину несколько слов и так же неслышно исчез.
Товарищ Андрей, нутром почуяв опасность, встал.
— Подождите. — Движением руки Муренский остановил его.
Несколько тревожных мгновений прошло в молчании.
— Господин Щукин, за вами следят. При выходе из моего дома вы будете арестованы. Но… не беспокойтесь, — заторопился Муренский, заметив, что гость бросил взгляд на одно из окон. — Мой слуга выведет вас безопасным путем.
— Вы ошибаетесь, господин Муренский, — сказал товарищ Андрей. — У меня вполне добропорядочные документы. — И он показал промышленнику китайский и русский паспорта харбинского жителя и удостоверение, что владелец сего, Щукин И. А., является доверенным лицом Русско-Азиатской компании, направленным в город Владивосток для ревизии местной конторы.
Муренский прочитал все это, вернул и сказал:
— Отлично сделано. Но я смею предположить, что управляющий компании не подозревает о своей услуге русской революции. Ая, — бескровные губы промышленника тронула быстрая кривая усмешка, — я благодаря вам знаю, но… но я не хочу иметь неприятности от тех, кто завтра придет к власти.
Глава двадцать пятая
ВОРОН — ПТИЦА МУДРАЯ, НАПРАСНО НЕ КАРКНЕТ
В твиндеке «Синего тюленя», где прежде жили солдаты, партизаны судили японского офицера и американского проповедника.
После подробного разбора всех обстоятельств за попытку убить Федю Великанова обоих обвиняемых приговорили к смертной казни.
Тадзима и Фостер стояли бледные, будто осыпанные мукой.
Потом комиссар отряда Степан Репнин сказал:
— Вы заслужили пулю, но мы не хотим марать о вас руки. Командир решил вас помиловать. Капитан спустит шлюпку, даст на десять суток продовольствия, компас, и валите на восток. Можете на Сахалин, пока там японская власть. А не хотите… — с угрозой добавил он.
— Спасибо, спасибо, господин комиссар, — часто закланялся японец, — мы оцень хотим, посадите нас в шлюпку.
Казалось, он еще не верил, что отделался так легко.
— Послушай-ка, ваше японское благородие, — неожиданно подошел к нему один из партизан, Никифор Телятьев, — не тебя ли я видел в калмыковском вагоне смерти, когда мне нос раскрашивали, а? — Телятьев бесцеремонно стал разглядывать капитана Тадзиму. — Точно, он… Что, не упомнишь, как мне молотком нос… а потом кожу с него скоблили?..
Японец испуганно взглянул на изуродованное лицо партизана и ничего не ответил.
— Меня тогда за мертвого посчитали, — продолжал Телятьев, — с поезда сбросили, а я живой остался… Гады, — вдруг крикнул он, вынимая наган, — всю жизню мне спортили!
— Я не трогал ваш нос, — посерел Тадзима, — я только смотрел… Ваш русский нос ломал русский офицер…
И не быть японцу живому, если бы не комиссар. Степан Федорович бросился к Никифору и успел отвести его руку.
Прогремел выстрел. С подволока полетели щепки и куски старой краски. Партизаны отняли у Телятьева наган.
Американец сегодня был совершенно трезв. Его мясистые руки тряслись больше, чем всегда.
— Я осуждаю японскую методу, — сказал Фостер. — Я служил у генерала Гревса и знаю, что японцы одобряли атамана Калмыкова, атамана Семенова, генерала Иванова-Ринова. О-о, это палачи! Генерал Гревс был всегда либералом, американцы никогда…