— Не мешай детям разбираться с неверным, отнимающим у них последний кусок хлеба, — сказал он, хватая старика левой рукой за шею и хлопая его бамбуковой тростью пониже спины.
Человек в сером пиджаке принялся хныкать, как наказанный школьник, чем вызвал смех наблюдавших за сценой прохожих.
Теперь неверный лежал посреди улицы, съежившись в комок, совсем голый, и беззвучно плакал. Толпа молодежи, оставив наконец несчастного в покое, потекла по улице, не прекращая пения и танцев. Маленький бледный мальчик с изрытым оспинами лицом вернулся к лежавшему, чтобы нанести ему последний удар в спину, после чего, раскинув руки в стороны и изображая таким образом самолет, побежал догонять своих товарищей.
— Нура, иди домой. Здесь нечего смотреть девочке, — с мягкой укоризной заметил торговец Элиас, наблюдавший сцену избиения из окна своей лавки.
Нура вздрогнула, однако не двинулась с места, не сводя глаз с голого мужчины. Тот медленно сел и огляделся, прикрываясь оставшимися от штанов лохмотьями. Проходивший мимо нищий подобрал очки, которые, несмотря ни на что, остались целыми, и поднес их сидевшему. Не обращая внимания на нищего, мужчина нацепил очки на нос и, поднявшись, удалился в свою лавку.
Когда за обедом, задыхаясь от волнения, Нура рассказала обо всем этом матери, та выслушала ее равнодушно. А толстая соседка Бадия, едва ли не каждый день заходившая к ним в гости, громко рассмеялась, стукнув кофейной чашкой о стол.
— И поделом бессердечному поклоннику креста! Будет знать, как взвинчивать цены, — зашипела мать.
Нура вздрогнула.
Развеселившаяся гостья сообщила, что неподалеку от мечети Омейядов молодежь избила одного еврейского торговца и также бросила его голым посреди Прямой улицы.
Отец вернулся поздно и очень расстроенным. Нура слышала, как они спорили с матерью по поводу сегодняшних расправ. Отец горячился, именуя распоясавшихся юнцов безбожниками, и успокоился только за ужином.
Позже Нура вспоминала, что в тот вечер чувствовала себя стоящей на перекрестке двух дорог, одна из которых вела к отцу, а другая — к матери. И окончательно выбрала первую. И с тех пор день ото дня отношения с матерью становились все прохладнее.
А на следующее утро Нура задалась вопросом: как человек в очках может вообще жить без сердца? К тому времени прояснилось, лишь небольшая флотилия белых облачков пересекала небо. Девочка выскользнула в открытую дверь и побежала по переулку. Потом она повернула налево и прошла мимо той самой крупяной лавки, конторское помещение которой выходило окнами на главную улицу. Рядом находился просторный зал, где рабочие взвешивали и складывали один на другой тяжелые мешки с зерном. Там Нура и увидела вчерашнего мужчину, который как ни в чем не бывало сидел в элегантном темном костюме за заваленным бумагами столом. Оторвавшись на мгновение от толстой тетради, мужчина поднял голову и посмотрел в окно. Девочка тут же отвернулась и побежала по улице. Через несколько домов, возле мороженщика, она остановилась, перевела дух и пошла обратно. На этот раз Нура избегала смотреть в окна крупяной лавки.
Однако образ лежащего на земле голого человека еще много лет преследовал ее. Он снился ей ночами, и тогда она просыпалась в ужасе.
Через несколько лет Нура смогла прочитать вывеску над входом в его лавку: «Иосиф Афлак. Зерно, крупы». Незадолго до того она узнала, что этот человек — христианин. Мать Нуры называла его, как и всех немусульман, неверным.
Продавец сладостей со смешными рыжими волосами тоже верил в Христа. Его звали Элиас, и он любил шутить с Нурой. Он единственный называл ее принцессой. Как-то раз она спросила Элиаса, почему тот не заходит к ней в гости. Девочка надеялась увидеть его как-нибудь на пороге своего дома с большим пакетом конфет. Однако Элиас только рассмеялся.
Магазинчик, где продавали мороженое, тоже принадлежал христианину Римону. Когда у него не было посетителей, он брал со стены лютню и начинал завлекать народ пением. А потом спрашивал у собравшихся слушателей, не желают ли они мороженого.
«Мать не любит христиан за то, что они такие веселые и всегда продают самое вкусное», — так одно время думала Нура. Ее мать была тощая как щепка, редко смеялась и ела только по необходимости.