Из протокола допроса резидента Мулекова:
…Нам в Берлине казалось тогда, что путь к лабиринту потерян навсегда. Но Флику неожиданно повезло. Костоедов, перебежавший к фашистам, оказалось, знает досконально о лабиринте Гаусса. Я уже говорил, что лично с Костоедовым я встречался два раза…
Тимка покосился на стрелку с надписью лагерь «Звёздочка» и прислушался. Шурка, Петька и Таня тоже повернулись в сторону тропы. Никого. Просто почудилось. Петька поудобней уселся на белом камне. Огляделся по сторонам. Потёр лоб. И стал рассказывать все, что говорил арестованный Мулеков о лабиринте Гаусса…
Из протокола допроса резидента Мулекова:
…В самом начале войны (5 июля 1941 года) Александр Костоедов перебежал к фашистам. Он работал бухгалтером в одном строительном батальоне. К побегу готовился заранее. Три года он собирал сведения о военных заводах Ленинграда, Москвы, Киева и Сталинграда. В день побега убил в лесу офицера связи майора Кондрашова и забрал у него портфель с секретными документами. Предателя встретили фашисты приветливо. Через полгода он уже был сотрудником «Отдела зарубежных связей».
Флику Костоедов рассказал о лабиринте Гаусса и открыл тайну своего отца.
До революции отец был жандармом. Сопровождал политических ссыльных. Морил их голодом. Отнимал тёплую одежду. В рапортах хвастался: «Мёртвые есть — беглых нету». Получал награды. Повышался в чинах. После Октябрьской революции скрывался в тайге. Потом числился у Колчака офицером по особым делам. А точнее говоря, был палачом. Допрашивал с усердием раненых красноармейцев, расстреливал семьи большевиков.
Когда разгромили Колчака, карательный дивизион, захватив мешки с золотом, сумел скрыться. Тайными тропами его увёл в тайгу колчаковский палач. Фамилия тогда у него была Крейзер.
На допросе арестованный Мулеков рассказал, что палач Крейзер — это и есть Прокопий Костоедов, отец предателя Александра Костоедова.
Как Крейзеру удалось скрыться от чекистов и сменить фамилию себе и сыну, не понятно. Известно только, что палач провёл тогда карательный дивизион по южному берегу Байкала в сторону Саянских гор. И там, в подземной пещере, которую кто-то из карателей назвал лабиринтом Гаусса, колчаковцы спрятали мешки с золотом. А палач Крейзер, переодевшись в гражданскую одежду, под видом монаха-отшельника Прокопия Костоедова остался сторожить клад.
— Петька, а что, Прокопий Костоедов под землёй в лабиринте живёт, рядом с золотом?
— Мулеков рассказывал капитану Платонову, что старик Костоедов живёт далеко от лабиринта в давно брошенной деревне, называлась она Жаргино, а где находится теперь, никто не знает.
Вдоль дороги, чуть не задев крыльями Петькину голову, пронеслась заполошная кукша. Села на красную фанерную стрелку, посмотрела одуревшими глазами на ребят и стала истошно кричать. Шурка запустил в неё куском глины:
— Пшла, дура!
Кукша подпрыгнула и, хлопая крыльями, кинулась к лесу, опять чуть не задев Петьку.
Петька вздрогнул, посмотрел вслед птице и, обхватив колени руками, стал продолжать рассказ.
— В тайге каратели случайно наткнулись на Жаргино. Они шарились в пустых домах и определили, что сто лет назад там жили польские повстанцы. Пошли дальше и через несколько дней наткнулись на лабиринт Гаусса. Там спрятали мешки с золотом. Дивизион ушёл. Колчаковцы думали пробраться через горы в Китай или даже в Индию. Крейзера оставили сторожем. Приказали ждать курьера из-за границы. Мулеков рассказывал, что с тех пор Крейзер называет себя отшельником Прокопием Костоедовым. Прошло пять лет, а курьер к нему так и не явился. Костоедов отрастил себе бороду и, одевшись отшельником, съездил в город Катушевск и там разыскал своего сына Сашика. Тот что-то украл, и его хотели судить. Но он сумел улизнуть. И несколько лет жил с отцом в Жаргино. Потом уехал в Калугу под фамилией Александра Костоедова и там учился на бухгалтера.
Тимка молча слушал и строгал ножом берёзовую палочку. Но вдруг спросил:
— Петька, а где Мулеков назначил встречу с этим стариком Костоедовым?
— Мулеков сказал, что получил бы инструкцию в японском самолёте. — Петька о чём-то подумал, потом махнул рукой: — Ладно, скажу вам, только не пугайтесь. Здесь, у Байкала, ждут Мулекова диверсанты. Сколько их, ему не известно. И один из этой группы знает, как выйти на Жаргино. А от Жаргино до Гаусса их проводил бы старик Костоедов.
У Шурки от такого сообщения мурашки поползли по спине, и он пугливо огляделся по сторонам. У Тани расширились зрачки. Тимка, не переставая строгать, спросил:
— А место, где ждут диверсанты, Мулеков назвал?
— Нет. Он не знает. Ему бы сказали в самолёте.
Таня подошла вплотную к ребятам, оперлась рукой на берёзу и шёпотом сказала:
— Петька, а капитан Платонов говорил в кабинете, что старик Костоедов умер. Как же так получается?
— Мулеков запутался. Потому что из Москвы прислали документы Сашика Костоедова, а там фотография. Я её рассмотрел: могила, крест. И надпись — «Прокопий Костоедов. 1870-1939». Мулеков, когда увидел фотографию, взбесился, И аж зубами скрипел — жалел, что не убил Сашика в Берлине. Получилось, что Сашик посылал их к мёртвому отцу.
— Петька, а зачем Костоедов наврал немцам, будто отец его живой?
— Черт его знает, зачем. Наверно, цену себе набивал.
Внизу в кустах раздался резкий треск. Шурка от страха шарахнулся с камня в кусты и лёг пластом. Треск повторился. Колыхнулась трава, и на тропу выскочил крохотный медвежонок. Увидев ребят, попятился, фыркнул и бросился опять в заросли. В распадке тихо рявкнул, а медведица подзывала детёныша. Таня побледнела: — Фу, как напугал, косолапый. Шурка вскочил, поддёрнул штаны, покосился на кусты:
— Xa! Медведей бояться!
Петька дёрнул Шурку за рубаху:
— Тихо ты.
Со стороны тропы явно слышался кашель и шаги человека. Ребята замерли. Шурка Подметкин опять успел шмыгнуть в кусты. Возле столбика с фанерной стрелкой качнулась тонкая берёзка, и на дорогу вышел дряхлый старик. Он был такой тощий, что едва держался на ногах. Увидел ребят и оторопел. Стал застёгивать пуговицу на старой рубашке. Потом поправил седые усы и поздоровался:
— Здрасте, добрые странники.
— Здравствуйте, дедушка!
Старик подозрительно посмотрел на Танину сумку, на мешки, покосился на Тимку, строгающего палку, и произнёс, стараясь говорить по-военному:
— Я здесь лагерь охраняю! — Он провёл рукой по пустому карману: — И оружия у меня с собой. — Он опять покосился на Тимкин нож и добавил: — И собаки есть, волкодавы, на случай, если варнаки вздумают на лагерь напасть.
Таня заметила, что слово варнаки дед произносит особо: варр-на-ки. Дед дипломатично потоптался на месте, поскрёб за ухом и заговорил миролюбивее:
— Услыхал я из лагеря, что машина тут тарахтит. И как будто остановилась. Ну, думаю, шефы к нам нагрянули. Жду-жду. Нету. Заподозрил нехорошее. Дай, думаю, поднимусь, проверю. — Старик снова хлопнул по карману; — Вооружился левольвертом, а стреляю без единого промаха.
Таня обиделась:
— Дедушка, вы так говорите, как будто мы бандиты какие. Мы, дедушка, пионеры.
Старик смутился. Опёрся худыми руками на трость, сел на краешек трухлявого пенька, повернулся к Тане:
— Хитрость это у меня, маскировка, как говорят на фронте. Но вам скажу по секрету. Только никому. — Он погрозил тощим пальцем:— Ни гу-гу. — И зашептал: — Один я здесь. Лагерь-то пустой! Ни единой души нету!
— Как нету, дедушка?
— А вот так! Все в поход ушли. Памятник там ставить будут. Инструмент у меня взяли, чтобы камень рубить.
— Дедушка, а кому памятник?
— Известно кому — паровозникам. В гражданскую войну их колчаковцы замучили. Старик тяжело вздохнул. — Теперь пионеры им памятник сделают. И клятву дадут — Родину беречь пуще глазу. Бумаги с собой взяли, письма там напишут фронтовикам, чтоб били фашистов, как росомах зловонных.
— Дедушка, а пионеры когда ушли? — спросил Петька.
— Ещё вчера. Любо было посмотреть. Трубы на солнце сверкают, красные знамёна развеваются, приказы боевые раздаются.
Старик замолчал, сдунул с рукава божью коровку, вдруг пожаловался:
— Ушли, а меня с собой не взяли. Просился я, и пионервожатая Галина Федоровна согласилась. А директор Татьяна Петровна отказала. Во-первых, говорит, ты, Игнат Андреевич, не дойдёшь. Во-вторых, ты говорит, есть старший сторож, и кому, как не тебе охранять социалистическое имущество. Приятных слов мне много сказала. Расхрабрился я и даже нашего завхоза Виктора Ивановича отпустил с ними. А теперь вот раскаялся. Страшно одному.