Мередит была уверена, что Джанин жаль свою хозяйку, но казалось, что она испытывает удовлетворение оттого, что оказалась права, и непослушание Оливии окончилось трагически. Вслух она сказала:
— Наверное, миссис Смитон не так сильно страдала от жары. Она ведь бывала в Африке.
Джанин взглянула на нее с сомнением.
— Да, говорят, что бывала, но мне она никогда об этом не рассказывала, никогда и ничего, — Джанин посмотрела на Винни. — Только однажды, в самом конце, перед самой смертью, она сказала что-то и вовсе непонятное.
Джанин замолчала, оценивая, какое впечатление на всех троих произвел ее намек.
— Ну, — почти беззвучно шепнула Винни.
— Это было, когда околел ее пони. Она так страдала из-за него, она очень любила своих питомцев. «У животных, — говорила она, — искренние сердца, не то, что у людей». А потом она стала читать какие-то стихи, длинный кусок, но я его, конечно, не запомнила. В памяти засела только одна строчка, — она глубоко вдохнула и продекламировала: — Так низок может быть лишь человек.
— Это гимн, — отозвалась Мередит.
— Сильно сказано, — продолжала Джанин своим обычным тоном. — Гимн, вы говорите? Я ей прямо так и сказала: «Что-то не больно радостно для гимна». Заметьте, я и сама знала пару-тройку подонков.
— А что же она ответила? — поинтересовался Алан.
— А она мне говорит: «Люди могут быть так жестоки друг к другу, Джанин, уж я-то знаю! Вот почему я отвернулась от большинства из них».
— Как вы думаете, кого Оливия имела в виду? — проронила Мередит, когда они вернулись в холл. — Лоуренса Смитона?
— Кто знает? Может быть, Маркуса Смитона, своего мужа. Хотите осмотреть второй этаж?
— Пожалуй.
Поднимаясь по лестнице, они опять прошли мимо того места, где были сломаны перила. Все остановились еще раз взглянуть на них, и только Мередит поднялась наверх.
Наверху располагалась площадка, с которой хорошо был виден холл внизу, налево и направо уходили коридоры. Мередит остановилась на площадке, стараясь представить себе, как Оливия Смитон стояла здесь и наблюдала за работой Джанин.
Не зная, как в последнее время выглядела Оливия, Мередит представляла ее себе в форме шофера времен войны, но такой образ никак не хотел вязаться с интерьером дома, и она бросила бесплодные попытки воссоздать прошлое.
Вместо этого Мередит выбрала для изучения левый коридор — он был длинным, узким, плохо освещенным и пах мускусом. На полу лежала ковровая дорожка с так называемым турецким узором, которая была так же стара, как и та, что лежала на лестнице. Местами она была вытерта до самой основы. Оливии крупно повезло, что она ни разу здесь не упала.
А может быть, все же упала? Наверное, падала. Надо спросить у Джанин, но та может и не знать: она ведь не находилась здесь целыми днями, а старики почему-то склонны скрывать свои падения, это Мередит знала точно. Падение служит сигналом того, что человек уже довольно беспомощен и его нельзя оставлять одного. Для многих это может означать переселение в дом престарелых. Мысль о доме престарелых или каком-то пансионе, скорее всего, была ненавистна Оливии. Там ей пришлось бы придерживаться распорядка дня, быть всегда в окружении чужих людей, но жить одной в таком большом доме! Снаружи его вид обманчив: здесь гостиницу можно устроить!
Мередит начала осматривать комнаты по обе стороны от коридора. Первые две оказались просторными спальнями. Ставни в них были закрыты, но и сквозь щели проникало достаточно света, чтобы можно было разглядеть на стенах прямоугольные следы от шкафов и комодов, пол был покрыт линолеумом, вошедшим в моду в недалеком прошлом. Кое-где он потрескался, а в некоторых местах и вовсе оторвался. Такой пол и впрямь опасен для старого человека, да и не для очень старого тоже. Наверное, здесь был ковер, который убрали, когда готовили дом к продаже. Жаль все-таки, что мебель продали отдельно.
Третья дверь вела в ванную. Вероятно, здесь тоже когда-то была спальня, потому что в те времена, когда строили этот дом, ванных комнат еще не существовало. Какой-то модернист в конце Викторианской эпохи установил здесь чугунную ванну на львиных лапах, тут же располагался умывальник и кокетливо украшенный голубыми незабудочками унитаз тех же времен. Полрулона туалетной бумаги все еще осталось в старинном держателе из бронзы и полированного дерева, антикварной самой по себе вещи. Трубы для всех этих более поздних гигиенических усовершенствований неприкрыто и уродливо тянулись вдоль стен, собирая пыль. Они были прикреплены к стенам огромными скобами.