Площадка поддеревом опустела. Солнце в розовом мареве скрылось за горизонтом. Длинные тени ветвей старого каштана легли на свежую могилу, как будто оберегая ее. Прежде чем все растворилось в темноте, дрозд спел свою прощальную вечернюю песню.
Оливия Смитон сидела в своей спальне у окна и смотрела, как меркнет дневной свет и вечер постепенно удлиняет тени. Она сидела, сложив руки на коленях, а ее палка, прислоненная к стулу, стояла рядом. Поредевшие седые волосы образовали некое подобие нимба у ее головы, между корнями волос просвечивал розовый череп. Морщинистая кожа лица была тонкой, как у ребенка, но при этом сильно напудренной, впалый рот обозначен неровной линией яркой помады, вокруг глаз густо наложены синие тени. Ее приучили следить за собой, и она продолжала делать это даже когда оставалась одна. Это заслуга одной молодой женщины, которая приезжала из Лонг Викхэма делать ей прическу на дому.
Из окна был четко виден старый огород, где уже много лет никто ничего не выращивал, луг за ним, старый каштан… За каштаном склон холма круто уходил вниз, и взору открывался лишь клочок неба, но горка свеженасыпанной земли еще находилась в зоне видимости. Дальше ландшафт терялся в дымке, и там она уже ничего не могла разобрать. Где-то там, внизу, была деревня, полная людей, чьи жизни проходили в непрекращающихся повседневных заботах, в житейской суете, но она была вне этого. Много лет назад миссис Смитон раз и навсегда обрубила связи с тем миром, и теперь сидела одна и чего-то ждала.
Светлячок, ее конь, покоится в своей могиле, но у нее, его хозяйки, могилы не будет никогда. В завещании она дала четкие указания: ее тело кремируют. Соответствующие распоряжения оставлены Беренсу, поверенному, и, кроме того, отмечено, что церемония должна быть очень скромной. Она даже сомневалась, нужен ли священник, хоть и была христианкой: современная церковь ей совсем не нравилась. В то же время, она считала своим долгом упомянуть в завещании старый приход. Церковь Святого Иоанна была таким милым старым зданием, но при этом давно уже требовала реставрации, а у приходского совета как всегда не хватало на это денег. Просто удивительно, куда они умудряются девать все пожертвования верующих?
Мистер Беренс, проповедник-ортодокс, чувствовал глубокое неудовлетворение по поводу ее желания так скромно проститься с этим миром. Никаких друзей и родственников, которые собрались бы проводить ее в последний путь, никаких молитв, никакого выражения скорби по покойнице.
— Вы уверены, что хотите этого, миссис Смитон? Послушайте, дорогая моя, я найду вам отличного священника еще старой закалки, немного ведь уже осталось… Я хочу сказать, все в руках Божьих, но когда-то придет срок… Может, кого-то из тех, кто уже на пенсии? Моя сестра живет на побережье. Она говорила мне, что в их краях полно священников, и все — сама вера.
— Ну, хорошо, мистер Беренс, если сможете найти кого-нибудь не моложе семидесяти, я согласна. Только пусть ничего не выдумывает, а читает по молитвеннику. И надгробной речи пусть не сочиняет, ее некому будет слушать. Мне не надо плакальщиков.
Оливия тихо засмеялась, вспомнив, как неохотно уступил ее требованиям Беренс. Но смех замер в ее горле, когда она снова взглянула в окно на свеженасыпанный холм. Хорошо, что Армитадж взял на себя организацию похорон коня. Так благородно с его стороны! Она наблюдала за ним отсюда, сквозь это окно. Он и сам не стоял в стороне, помогал Берри с его парнем, а потом появился еще один человек, имени которого она не знала, тот, которого прислал Кромби, чтобы выкопать яму, с экскаватором.
Кромби тоже благородный человек, хоть и грубоват. Он как нешлифованный алмаз. И Эрни Берри грубоват…
Мысль Оливии споткнулась на слове «алмаз». В ее понятии это было нечто чистое и яркое. Для характеристики Берри такое слово явно не годилось. Оливия не смогла придумать ничего подходящего. Ладно, пусть будет просто «грубоват», но зато он хороший работник. Да, пожалуй, так, хороший работник, если за ним присматривать, конечно.
Она должна бы чувствовать себя усталой: уже поздно, день был тяжелый, а лет ей уже немало, но спать ей не хотелось, а злость придавала силы. Она злилась, потому что больше никогда не сможет наблюдать из этого окна за тем, как ее Светлячок щиплет травку на лугу или отдыхает в тени под каштаном, лениво помахивая хвостом или потряхивая головой, отгоняя мух, которые нагло садились на его длинные ресницы. Она злилась потому, что Светлячок не должен был умереть, и потому, что в деревне болтали, будто бы Светлячок умер, наевшись ядовитых сорняков. Она была уверена, что он не был настолько голоден, чтобы есть какие-то там сорняки. Последнее обстоятельство больше всего раздражало ее. Эти люди считали, что за Светлячком плохо ухаживали, но это наглая ложь.