– Слушай, Валентина, – перебила ее Сабина. – Тебе страшно идет военная форма. В этой юбке видно, какие красивые у тебя ноги.
– Господи, настоящий сумасшедший дом, – взвыла мама Валя, – при чем тут юбка? Ты понимаешь, что фашистские самолеты бомбят все города от Киева до Харькова и даже Ахтырку, что мой любимый муж уходит на фронт и я, может, больше никогда его не увижу?
И тут до Сабины дошло.
– Ты хочешь сказать, что это война всерьез? – тихо спросила она, уронила веник и плюхнулась на старый поломанный стул, на который никто старался не садиться. Хоть Сабина была легкая, как перышко, стул под ней затрещал и начал медленно разваливаться.
Лев подхватил Сабину в последний момент, поцеловал ее, посадил на стол и сказал:
– Это очень серьезно. Говорят, немцы поставили своей целью уничтожить всех евреев. Я думаю, дорогая Сабина Николаевна, что вам пора подумать о своем будущем.
– В каком смысле – о моем будущем? – пролепетала Сабина.
– В прямом. Вам лучше поскорее отсюда уехать. Если немцы дойдут до Ростова, я не поручусь за вашу жизнь.
– Я полжизни прожила среди немцев, они лечили меня и учили меня, я говорю на их языке лучше, чем на русском. Зачем же им меня убивать?
– Этого никто не может объяснить. Даже такие великие психологи, как ваши учителя. Наверно, это какие-то другие немцы, охваченные какой-то новой формой безумия.
– А мои девочки? Их тоже могут убить?
– Они, слава богу, в Москве, а Москву сдадут в последнюю очередь, так что им лучше там оставаться.
Тут мама Валя тронула Льва за плечо и сунула ему в руки брезентовый мешок:
– Побежали, Левочка, а то ты опоздаешь на поезд и тебя объявят дезертиром. А ты ведь слышал приказ: всех дезертиров расстреливать на месте.
И они умчались, оставив нас с Сабиной в еще большем чаду, чем тот, в котором мы были после смерти Павла Наумовича.
– Ты думаешь, это правда, про войну? – спросила Сабина беспомощно, как ребенок.
– Конечно, правда, ты же видела, они оба надели военную форму, – ответила я рассудительно, как взрослая. Но тут же добавила тоже беспомощно, совсем как ребенок: – Но я не поняла про евреев. Разве можно всех уничтожить?
Словно в ответ на мой вопрос в дверь постучали. Сабина так и осталась сидеть на столе, а я пошла открывать.
За дверью стоял мальчик лет четырнадцати и протягивал мне маленький талончик:
– Гражданка Шефтель? Вас приглашают в три часа на центральный телеграф для переговоров с Москвой.
– В три часа дня? Мы же не успеем, – испугалась Сабина.
– Нет, успеете. Это в три часа ночи, – ответил мальчик. – Распишитесь, что получили уведомление.
Я расписалась, и мальчик убежал.
– Как же мы попадем на телеграф в три часа ночи? – голос у Сабины был совсем слабый. – Ведь ночью трамваи не ходят.
Мне опять пришлось стать взрослой.
– Мы поедем на телеграф последним трамваем и будем там сидеть, пока нас не вызовут по телефону, – твердо решила я. – А пока иди ложись, тебе надо отдохнуть. А я приготовлю обед.
Мы приехали на телеграф в полвторого ночи и просидели там до шести утра, дожидаясь телефонного вызова, который все откладывался. А когда нас наконец соединили, то оказалось, что толком поговорить нельзя – из-за войны частные разговоры сократили до трех минут. Говорила в основном Рената: она спрашивала, что им с Евой делать, оставаться в Москве или ехать в Ростов? Сабина от растерянности стала тратить свои драгоценные минуты на уверения в любви, так что мне в конце концов пришлось вырвать у нее трубку и повторить Ренате слова Льва про евреев и про то, что Москву сдадут не скоро. И потому последние секунды разговора ушли на раздраженный крик Ренаты про гадкого утенка, который вообразил себя белым лебедем.
Когда нас разъединили, Сабина спросила:
– Как ты думаешь, они вернутся сюда или останутся в Москве?
А я ответила:
– Надеюсь, у них хватит ума остаться там, – хоть была в этом не уверена. Я бы предпочла, чтобы они остались – мне казалось, что мы вдвоем с Сабиной как-нибудь справимся с трудностями, если эти две вздорные воображалки не замучают нас своими капризами. Реальной опасности ни я, ни Сабина, конечно, тогда даже и представить себе не могли.
Хотя мама Валя иногда пыталась Сабину вразумить, та ни за что не хотела ее слушать. Тем более что у мамы Вали времени на нас, по сути, не было: ее назначили старшей сестрой военного госпиталя, и она даже ночевать приходила домой не чаще двух раз в неделю. Она вваливалась в дом, еле волоча ноги, сбрасывала на пол сапоги и тяжелый армейский рюкзак, без которого теперь не выходила из госпиталя, плюхалась на кровать полураздетая и мгновенно засыпала. Утром, когда мы просыпались, ее уже не было, от нее оставалась только небольшая горка ценных вещей, вытряхнутых ею из рюкзака.